Валентин Рыбин - Азиаты
— Какова же истинная цель твоего приезда в Мензелинск, Абулхайр? Со мной хотел познакомиться, али иные заботы?
— Делом пришёл помочь, господин генерал-поручик. Боялся, как бы башкиры не напали на твой отряд да не изрубили солдат твоих. Нельзя никак доверять им, больно много вреда от них. Сабли башкирские отяжелели от крови. У Верхняцкой пристани башкиры вырезали всю охрану сибирского обоза. Сам мурза Тевкелев был окружён на реке Белой, едва отбился от башкир…
— Знаю, давно осведомлён о разбоях башкирцев, — не стал дальше слушать Татищев гостя. — Говори, с какой задумкой явился ко мне.
— Скажу, господин генерал-поручик, отчего ж не сказать, коль думается мне, что нельзя более русским опираться на башкирские плечи. Надо поставить над башкирами своего человека. Я привёз моих сыновей — одного из них хотел бы сделать начальником над башкирами. Ты видел его, господин генерал, зовут моего старшего Эрали Султан: он храбрый джигит в открытом поле, и мудрый хозяин в своём аиле. Станет управлять башкирами — всех научит кланяться императрице русской, а тебе тем паче.
— Спасибо, Абулхайр, но предложение твоё принять никак не могу. Есть мудрые головы и среди русских, так что найдётся на них управа… Обойдёмся без твоей помощи… Тебе я советую, коли не осерчал, поезжай к Красной Горе и жди меня там… Прежде чем о начальстве над башкирами думать, надо тебе самому вместе со своим народом присягнуть России. Имею полные полномочия от её величества императрицы российской сделать то, что не удалось мурзе Тевкелеву. Славный мурза хоть и чаял надеть на твою голову русскую шапку, а не сумел, кишка тонка! — Генерал-поручик самодовольно рассмеялся, чем удивил и расположил к себе хана.
В разгар жаркого оренбургского лета прибыл Татищев с отрядом в назначенное место. Возле строящейся крепости гремела духовая музыка, палили пушки и ружья. Тысячи русских солдат и казаков, множество джигитов киргиз-кайсакской орды съехались на торжества по случаю принятия российского подданства Меньшей и Средней орд. Генерал Татищев главенствовал на торжествах. Перед ним Абулхайр произнёс присягу. Татищев же опоясал хана богатой саблей и первым провозгласил тост во имя вечной дружбы и единства русского и киргиз-кайсакского народов. Прочие генералы и чины помельче, в их числе и полковник Тевкелев, затерялись в бесчисленной толпе, а затем поехали с Татищевым осматривать Яицкую линию. Абулхайр-хан откочевал в свои владения, к Аральскому морю.
Устраивая новый край, генерал-поручик Татищев продолжал карать воров и взяточников, предателей и доносчиков. Но и сам, полный решимости сослужить верную службу императрице, настрочил и отправил в Петербург донос на Шемберга, надеясь, что Анна Иоановна и обер-камергер Бирон по достоинству оценят высокого духа рвение и преданность статского советника Татищева. Дабы приумножить свою личную преданность императрице, Татищев отправил в Москву Салтыкова с тем, чтобы он переправил Бирону двух серых иноходцев и двух рыжих кобыл, а вместе с ними двух пленников — мальчика и девочку…
Шло время. Службу по устройству Оренбургского края Татищев деятельно сочетал с писанием «Истории государства Российского» заодно изучая материалы о близлежащих к России землях и живущих на ней народах. Труды древнеримских историков постоянно лежали на его столе. Василий Никитич по вечерам при лампадке, склонившись над старыми томами и собственными страницами, нисколько не походил на жёсткого, крутого генерала, каким его знали солдаты и офицеры, В начале 1740 года Татищева неожиданно пригласили в Петербург. Пока ехал в громоздкой своей карете, не думал ни о чём худом. Но в Москве долетели до него слухи, будто бы отозван Татищев из Оренбурга, чтобы дать показания тайной коллегии о делах своих противозапретных. По приезде в Петербург тут же наведался к Волынскому, где был радушно встречен старыми друзьями Соймоновым, Хрущовым, Мусиным-Пушкиным, Еропкиным… Множество столичных новостей узнал «киргизский странник»: Волынский-то не только в генерал-адъютанты пожалован, не только дом на Мойке схлопотал, но и в первые кабинет-министры вышел. Теперь ему сам Остерман нипочём, да и Бирона он минует, входя в кабинет императрицы… Анна Иоановна поручила ему сочинить записку о поправлении государственных дел. Пользуясь правом, что первый кабинет-министр волен сам составлять свой кабинет, Волынский ввёл а него обер-гер-кригс комиссаром Фёдора Соймочова, тайным советником и сенатором Платона Мусина-Пушкина. Хрущов и Еропкин — люди безвестные в высших кругах, но родственники первого министра вошли в кабинет в качестве секретарей-помощников по инженерной и архитектурной службам… Дотянулись наконец-то руки Волынского до «верховников» — грозных врагов Анны Иоановны. Пошла расправа над ними. Долго щадили князя Дмитрия Михайловича Голицына. Но вот приехали за ним в Архангельское, отвезли в Шлиссельбургскую крепость. Князь не вынес позора — скончался в каземате… Почти целый год длилось расследование по делу Долгоруких. Вывезли их в Новгород и за городом, на Торговой стороне близ Скудельничьего кладбища, казнили… А какой маскарад закатила императрица после того, как палачи омыли кровавые руки! Право, маскарад сей был объявлен в честь окончания русско-турецкой войны. Решила Анна Иоановна своего шута, петуха горластого Голицына, женить на уродице Бужениновой. Свадьба состоялась в ледяном доме, и потеха такая, что в грядущих веках о ней будут потомки рассказывать… «Верховников» выкорчевали и взялись за немцев, за бироновщину…
Татищева пригласил к себе Волынский в тот вечер, когда слушались его «Рассуждения о поправлении внутренних государственных дел». Ознакомив гостя с петербургскими новостями, первый кабинет-министр сказал важно, с барской вальяжностью:
— То, что было здесь до сего дня, и то, что в киргизских степях творится, — всё это суета сует. Не сладится то, что творимо много, будет плохо для всех, и для киргизской степи тоже. А посему прошу моих дорогих конфидентов послушать, что мной написано… Итак, начну с укрепления границ и об армии, а также о церковных жёнах, о шляхетстве, о купечестве, о правосудии н экономике…
Конфиденты смолкли, приготовясь слушать. Татищев, опершись локтем о стол, будто бы внимал рассуждениям Волынского, а сам думал: «За что же меня-то приволокли в тайную канцелярию? Неужто сам первый кабинет-министр о сём не знает? Неужто Ушаков лаже Волынского в свои тайны не посвящает?» Татищев отвлечённо воспринимал обрывки фраз, срывающихся с уст хозяина дома:
— «Для укрепления границ не только приводить в хорошее состояние крепости, но и поселить армию на границах же, в слободках», — зачитывал Волынский.
— «Сенаторам ежегодно обозревать все губернии для усмотрения тамошних непорядков, и для того число сенаторов умножить…
— Звание генерал-прокурора, как соединённое с весьма обширною властью, отменить, ибо он может препятствовать сенаторам в свободном действии, но быть при сенате обер-прокурору…»
Фёдор Соймонов при этих словах довольно покряхтел и выпрямился, а Волынский продолжал:
— «По примеру европейских государств ввести шляхетство в духовный и приказный чин, ибо доныне в канцеляриях все люди подлые…
— Учредить по приходам сбор для содержания священников, не допуская их в необходимость заниматься хлебопашеством…
— Представить шляхетству исключительное право содержать винные заводы, а имеющих достаточные деревни обязать заводить у себя конские заводы…
— Видным дворянам и канцелярским служителям предписать носить платье победнее, ограничивая их расточительность…
— В должность воевод и гражданских чиновников определять людей учёных…»
«Толмуд» Волынского вызвал всеобщее одобрение — не было усмотрено ничего предосудительного, что могло бы оскорбить слух императрицы или её фаворита. Татищев полюбопытствовал:
— А как сама императрица смотрит на «Генеральные рассуждения»?
— Сама она и есть сама. — Волынский скептически усмехнулся, давая понять, что императрица в этом деле «не в зуб ногой». И прибавил в том же гоне: — Ей что не поднеси на подпись — всё подпишет, если Бирон до того не успеет прочитать.
Присутствующие тихонько засмеялись: знали они и о более дерзких выражениях и поступках Волынского.
Первый царедворец, первый кабинет-министр, с каким отчаяньем «вгрызался» он в науку, чтобы восполнить умом мудрых философов мира своё ничтожное, образование. Конфиденты перевели для него Юста Липсия, чтение сочинений которого запрещалось в России, Волынскому же преподнесли наиболее острое из написанного: комментарии на Тацита. «Смелая книга, тут ничего иного не скажешь», — рассуждал он, зачитываясь страницами переведённой книги, в которой Липсий сравнивал Иоанну II, неаполитанскую королеву XV века с Клеопатрой и Мессалиной. Находя сходство между ними и русской императрицей Анной Ивановной, писал карандашом на полях: «Она! Она! Это она!»
