Джонатан Гримвуд - Последний пир
Манон поцеловала меня в ухо и сказала, что я хороший человек и не должен думать о себе плохо. Я был польщен и хотел ей верить. На рассвете она рассказала мне кое-что еще, и от удивления я даже попросил ее повторить. В свой приезд Шарлот сделал ей удивительное признание — наверняка в темноте и пьяный вдрызг, ибо при свете дня, на трезвую голову такое не говорят. Он часто задавался вопросом, как бы повернулась его жизнь, если бы в той опрокинутой лодке с Виржини оказался Жером. Если бы до дома вместе с ним, Шарлотом, доплыл я. Из этих слов я понял, что Манон известно о нашем детском приключении.
Да, Шарлот в самом деле был очень пьян, когда это говорил, призналась Манон. Пьян настолько, что сказал и вот что: он всегда любил меня больше, чем Виржини, и ее любовь стоила ему нашей, хотя он изо всех сил старался не подавать виду.
— Манон.
— Честное слово, он так и сказал.
— Он имел в виду дружескую любовь.
Она поцеловала меня в ухо.
— Ну разумеется.
1771
Предложение
— Ты счастлива? — спросил я ее в конце месяца.
Манон с улыбкой кивнула.
— Конечно.
— Если нет…
Она язвительно поджала губы. «Если нет, то что?.. — спросили ее глаза. — Что ты можешь изменить?»
— Тебе было лучше, когда…
— Разумеется нет! — отрезала она.
— Хорошо. Я рад. — Мне не хотелось договаривать. Жилось ли ей лучше, когда я был в плену? Жилось ли ей лучше с Шарлотом? Жилось ли ей лучше после смерти Виржини, когда мы были просто любовниками? Конечно, я боялся не своих вопросов, а ее ответов.
— Я счастлива. — Манон склонила голову мне на плечо. — Как никогда. Верь мне.
Я мало знал о том, как она проводила время в мое отсутствие, и почти ничего не знал о ее жизни до нашего знакомства. Своим ответом она дала понять, что не хочет расспросов. Мне известно, что она потеряла мужа, а потом и дочь — поскольку девочка была новорожденной, когда Манон пришла работать в замок, я понял, что ее муж умер незадолго до этого. Любила ли она его? Боялась ли? Вышла ли замуж по расчету? Я понятия не имел, как правильно задать эти вопросы, и понимал, что ее воспоминания все равно будут подкрашены событиями и переживаниями дальнейшей — нашей совместной — жизни.
В тот месяц Манон приходила в мою спальню каждую ночь, сама, без моей просьбы. Она брала мой член в рот и позволяла мне пробовать свой вкус на ее губах, а потом смешивать этот вкус со вкусом других ее губ, покуда соль и слюна не смешивались с оливками, анчоусами, грушами, чесноком, свежим хлебом и сливочно-перечным соусом. То, что мы едим, придает вкус нашим телесным сокам. Манон рассмеялась, заявила, что я хочу быть алхимиком, и не поняла, почему меня обидели ее слова. Мне пришлось ей объяснить, что я не хочу превращать уже существующее в нечто другое: я лишь хочу все записать и разложить по полочкам.
Я показал ей мою новейшую таблицу, в которой продукты были разделены на сладкие, кислые, соленые и горькие — как химики делят вещества на газы и металлы, неметаллы и почвы. Я рассказал ей о том, как сворачивается яичный белок, как карамелизуется сахар, как из двух вкусов получается третий, кисло-сладкий или пикантно-соленый. Как все это влияет на соки и состояние нашего организма. Как женщин можно заманивать в постель, мужчин вызывать на бой, разжигать и гасить ссоры, и все это — лишь с помощью правильных блюд.
Дайте мне Жерома и Паскаля Паоли: имея под рукой хорошего повара и свои рецепты, я бы помирил их быстрее любого дипломата в напудренном парике и шелковых чулках. Рассмеявшись, Манон напомнила мне, что я тоже ношу парики и чулки — я тут же вновь отшлепал ее за дерзость. Потом мы занялись любовью и уснули, липкие и помятые, точно медведи в берлоге.
Лоран души не чаял в Манон. Это естественно: она выкормила и вырастила его, как родного. Даже лучше, если уж быть совсем честным. Душа Элен оставалась для меня загадкой, но она тоже доверяла Манон куда больше, чем мне, и это каким-то образом их сблизило.
Времена года начали для меня сливаться, как всегда бывает в старости. Земли д’Ому вновь стали заполняться животными — слишком больными для Версаля. Одни выживали, другие гибли и становились кормом для живых. В нашем озере поселились пеликаны и чахлый гиппопотам, который целыми днями валялся на мелководье, поедая траву и листву, — напрасно я ожидал, что он станет питаться рыбой. Прибывший к нам лев умер — мясо у него оказалось жилистое и жесткое, как старое седло. Я начал задумываться о новом, более совершенном способе хранения мяса, чем вяление и засолка… Тигрис вновь стала моим верным спутником: я клал руку ей на плечо, и вместе мы неспешно прогуливались по садам. Из тигренка она превратилась сперва в изящную молодую тигрицу, а затем — в королеву.
Элен тоже, но заметил я это не сразу.
Был конец 1770-го, может, начало 1771-го, прошло около семи лет после похорон Виржини, когда на пороге моего дома объявился Жорж Дюра. Он хотел поговорить со мной с глазу на глаз. На нем был хорошо скроенный и при этом удобный сюртук, ладные и невульгарные панталоны, а волосы он зачесал назад, подкрутив и припудрив по тогдашней моде. Конь у него был не хуже моих коней, а в руках Жорж держал хлыст с серебряной ручкой. После поклона, который я бы назвал почти куртуазным, он робко замер на каменных ступенях, ожидая моего приглашения.
— Поговорим в моем кабинете, — сказал я.
Юноша уверенным шагом поднялся за мной по лестнице, зажав в руке шляпу и почти не обращая внимания на портреты на стенах и огромную китайскую вазу, стоявшую на лестничной площадке. Признаться, меня приятно удивила его уверенность в сочетании с уязвимостью: смесь эта пленительна для женщин и отрадна для мужчин, которые узнают в таких юношах молодых себя. Единственная неприятность случилась, когда Тигрис поднялась с пола навстречу Жоржу: он отскочил и замахнулся хлыстом.
— Опусти! — рявкнул я.
— Милорд…
— Не показывай страха — и она не причинит тебе вреда.
Понятия не имею, так ли это было на самом деле, но Жорж поверил мне, опустил хлыст и замер на месте, покуда Тигрис обнюхивала его сапоги, панталоны и пах. Затем она посмотрела на меня слепыми глазами, наморщила нос, словно говоря: «Ну, раз ты так настаиваешь…» и вернулась на прежнее место.
— Молодец, — сказал я.
Он натянуто улыбнулся и сел на предложенный мною стул.
Из доброты я сел между ним и Тигрис, чтобы страх не помешал ему высказать задуманное — или хотя бы не добавил неуверенности, свойственной всем юношам, что приходят к отцам просить руки их дочерей и молча ждут сигнала к началу разговора. Я сразу догадался, в чем дело, хотя, по счастью, еще ни разу не оказывался в таком положении.
— Милорд…
— Угостить тебя чем-нибудь?..
Мы заговорили одновременно, и Жорж покраснел, расстроившись, что не сумел начать подготовленную и, несомненно, тщательно отрепетированную речь, как задумывал.
— Жорж, сколько тебе лет?
— Девятнадцать, милорд.
— Как ты быстро вырос. В моем возрасте немудрено потерять счет времени…
Он робко улыбнулся. Наверное, ему хотелось сказать, что лишь немногие люди могут позволить себе такую роскошь. Я налил ему крепкого вина, потом плеснул себе, снял крышку с блюда, в котором лежал соленый миндаль, и ложкой насыпал понемногу в два блюдца. Поставив бокал и блюдце на столик рядом с Жоржем, я уселся и пригубил вино. Он принял это за разрешение сделать то же самое.
— Ну, что думаешь?
— Вино сухое, милорд. И крепленое.
Я подождал. Жорж покрутил жидкость в бокале с видом человека, который что-то смыслит в дегустации вин, снова отпил и, не глотая, губами втянул воздух.
— Испанское, хранилось в дубовой бочке.
— Молодец!
Жорж покраснел и выдержал паузу, чтобы опять случайно не заговорить одновременно со мной. Конечно, ему бы не хотелось, чтобы его перебивали. Я даже подумал дать ему высказаться, но в конце концов поднял руку, пока он не успел начать.
— Ты заготовил речь?
Жорж смутился.
— Да.
— Выбрось ее из головы. Скажи прямо.
— Мы с Элен любим друг друга. Я буду почтен сверх всякой меры, если вы позволите мне ухаживать за ней — под должным надзором, разумеется.
Похоже, я оказался не вполне готов к столь прямому заявлению.
— Вы же виделись только один раз!
— Три раза, милорд. — Он виновато развел руками. — Второй раз — два года назад на приеме у сира д’Аламбера. Третий — минувшим месяцем на винной ярмарке.
— Разве трех встреч достаточно, чтобы пробудить любовь?
— Мы переписывались. После смерти… — Жорж умолк, обдумывая, что сказать дальше. — После похорон вашей жены… вашей первой жены… я написал Элен и принес свои соболезнования. Она ответила мне очень милым и грустным письмом. Я написал вновь — и она вновь ответила. С тех пор мы переписываемся. — Он пожал плечами, как бы говоря, что именно так и рождается любовь. В этом он был прав. Общая боль, как и общая радость, в равной мере благоприятствует пробуждению чувств между мужчиной и женщиной. Я попытался вспомнить ту пору после похорон Виржини и представить свою девятилетнюю дочь, — именно столько ей тогда было, — за перепиской с двенадцатилетним мальчиком, которого она едва знала. Красивым и аккуратным почерком, доставшимся ей от матери, она выводила на бумаге слова, затем ждала ответа, читала его, писала снова…
