Иван Вазов - Под игом
Так, стоя в темноте рядом с Бойчо, Цанковица напоминала Беатриче из «Божественной комедии», когда она показывает Данте всех обитателей ада поочередно и рассказывает их историю.
Огнянов слушал в пол-уха бесконечные объяснения Цанковицы; он был целиком поглощен самим зрелищем и не очень нуждался в его толковании. Девушки посмелее лукаво подшучивали над парнями, заливаясь веселым смехом. На мужской половине тоже раздавался громкий смех, и отсюда летели стрелы, пущенные в представительниц болтливого пола. С обеих сторон градом сыпались шутки, насмешки, остроты, а порой вольное словцо вызывало непринужденный хохот парней и румянец на щеках девушек, даже самых загорелых. Цанко тоже принимал участие в общем веселье, Цанковица же хлопотала по хозяйству, готовя угощение. Донка то вставала с места, то снова садилась.
— Будет вам хохотать, лучше спойте! — весело крикнула хозяйка, покинувшая Бойчо, чтобы пойти посмотреть стоявшую на огне кастрюлю, в которой варилось кушанье для гостей. — Рада, Станка, затяните-ка песню, чтобы парням стыдно стало. Эти женихи гроша ломаного не стоят, коли они петь не хотят.
Не дожидаясь повторения просьбы, Рада и Станка запели песню, и ее подхватили девушки, разделившись на две группы. Одна, состоявшая из лучших песенниц с высокими голосами, пропев стих, умолкала, другая вторила первой:
Добро-ле, парень с девушкой, добро-ле, да слюбилися,
Добро-ле, подружилися, добро-ле, с малолетства.
Добро-ле, повстречалися, добро-ле, как-то вечером,
Добро-ле, да на улице, добро-ле, темной улице,
Добро-ле, да сидели, добро-ле, говорили.
Добро-ле, ясный месяц, добро-ле, рог свой выставил,
Добро-ле, звезды небо, добро-ле, сплошь осыпали,
Добро-ле, парень с девушкой, добро-ле, не расходятся.
Добро-ле, сидят рядышком, добро-ле, все беседуют.
Добро-ле, вода в ведрах, добро-ле, льдом покрылася,
Добро-ле, коромысло, добро-ле, встало явором,
Добро-ле, парень с девушкой, добро-ле, все милуются.
Девушки кончили петь, и посыпались похвалы парней, которым эта любовная песня понравилась, потому что каждый считал, что она спета для него. Иван Боримечка не спускал глаз со Стайки Чониной.
— Вот пойдем по домам, проверим эту песню! — громогласно изрек он.
Девушки расхохотались, насмешливо поглядывая на Боримечку.
Он был как утес: рост гигантский, сила богатырская, лицо скуластое, рябое и простодушное. Петь он любил до страсти, а голос у него был под стать его телосложению. Боримечка рассердился. Молча отойдя в сторону, он внезапно залаял, как старая овчарка, прямо над головой у девушек. Девушки взвизгнули от испуга, потом рассмеялись. Те, что были посмелее, принялись его дразнить. Одна девушка запела:
Иване, голубь ты сизый,
Иване, тонкий ты тополь…
Все расхохотались.
Другая подхватила:
Иване, медведь худущий,
Иване, как шест длиннущий…
Снова послышались хихиканье и смех. Иван вспыхнул. Тупо и удивленно глядя на толстощекую Стайку Чонину, которая так нелюбезно высмеяла своего вздыхателя, он раскрыл рот, напоминавший пасть удава, и заревел:
Пейкина тетка молвила:
«Пейка, Пейка, голубушка,
Слышно, болтают люди все,
Люди, соседи ближние,
Что ты румяная, пышная,
Да толстая, да тяжелая
От батрака от дядина».
«Тетя, милая тетечка,
Пусть болтают, что вздумают
Люди, соседи ближние.
Я пышная и румяная,
Я полная и тяжелая
От батина хлеба-соли,
От сытной его пшеницы.
Пока я тесто мешаю, —
Винограда корзинку съедаю
Да ведро вина выпиваю…»
Это была злая насмешка, и Стайка смутилась. Щеки ее покраснели так, что казалось, будто их густо нарумянили. Злорадное хихиканье подружек больно задело ее. Некоторые насмешницы с притворным простодушием спрашивали певца:
— Как же это можно, — и виноград есть, и вино пить? Врет эта песня.
— Да уж что-нибудь одно, — песня врет или девушка врет, — ответил кто-то.
Ядовитый намек привел в бешенство Стайку. Она бросила мстительный взгляд на победоносно озиравшегося Боримечку и запела дрожащим от гнева голосом:
«Пейка, цветок во садочке,
Твои смешки да словечки,
Мои хожденья да просьбы, —
Не зря же все это было:
Давай поженимся, Пейка!»
«Йовко, ты черный работник,
Да кабы Пейка любила
Таких, как ты, свинопасов,
Свинопасов, худых подпасков,
Боярских грязных холопов, —
Горожу б из них городила,
Тебя б, дурака, положила
У самых дверей вместо камня.
На двор бы я выходила,
Телят бы я загоняла.
В грязи башмачки бы марала
Да об тебя вытирала!»
За смертельную обиду — страшное отмщение!
Стайка гордо оглянулась кругом. Слова песни ножом вонзились в сердце Ивана Боримечки. Выпучив глаза, он стоял как вкопанный, и казалось, будто его обухом но голове ударили. Раздался взрыв громкого, неудержимого хохота. Все с любопытством уставились на бедного Ивана. А он не знал, куда деваться от стыда и невыносимо оскорбленного самолюбия; на глазах его выступили слезы. Хохот поднялся пуще прежнего. Цанковица принялась журить молодежь:
— Это еще что за насмешки? Да разве можно парню и девушке так цапаться, вместо того чтобы ласкаться и ворковать, как голубки?
— Хороши голубки, нечего сказать! — пробормотала одна насмешница. — Один другого стоит, полюбуйтесь на них.
И веселые девушки снова расхохотались.
— Милые бранятся, только тешатся, — заметил Цанко примирительно.
Но Иван Боримечка, еще больше рассердившись, вышел из комнаты.
— Кто кого любит, на того и походит, — сказала Неда Ляговичина.
— А ты знаешь, Неда, — над кем люди смеются, тому бог помогает, — отозвался Коно Горан, двоюродный брат Боримечки.
— Ну-ка, молодцы, затяните-ка вы какую-нибудь старую гайдуцкую, чтоб сердца у вас поуспокоились, — предложил Цанко.
Парни дружно запели:
Бедный Стоян, бедняга!
На двух дорогах следили,
На третьей его схватили,
Веревки свои размотали,
Молодцу руки связали.
Привели беднягу Стояна
На подворье попа Эрина.
Есть у попа две дочки,
А третья — сношенька Ружа,
Ружа масло сбивала
У самой садовой калитки,
А дочки двор подметали,
Стояну они сказали:
«Братец ты, братец Стояне,
Наутро тебя повесят
На царском дворе на широком,
И казнь увидит царица,
Царица и царские дети».
И Руже Стоян промолвил:
«Ружа, сноха попова,
Не жалко мне своей жизни,
И белый свет уж не мил мне.
Юнак не жалеет, не плачет.
Только прошу тебя, Ружа,
Выстирай мне рубашку
Да расчеши мои кудри, —
Хочу одного лишь, Ружа:
Когда молодца повесят,
Чтоб рубашка его белела
Да чуб развевался по ветру».
Огнянов трепетно слушал конец этой песни.
