Владимир Плотников - Степан Бердыш
— А как то сделать?
— Вот и хочу с тобой помозговать.
— Может, кому из наших перепойным прикинуться?
— А ты, вот, скажем, какого бельмеса по-ихнему?
— И то. Не одну неделю в ногаях, а и словечка не прихватил, — повинился Степан.
— То-то. А придумать надо, Стеня, надо. Вот тоже у Колотова завидная мыслишка наковырнулась…
* * *Для сборного пира определили площадку у хором царевича. Разметали шатёр. Гости под бубенный брям протискивались в низкий проход. Расчёт устроителей: не хочешь, а голову склонишь. Боярин Лобанов, человек умный и ухищрённый, дабы не поклониться, при входе присел и бочком-бочком.
Поверх мохнатого ковра на диване восседал Мурат-Гирей. Своеобразное положение царевича в Астрахани отразилось и на шатровом убранстве. Посреди: высокий стол и лавки для русских. Ногайским гостям — нурадину, кековату и мирзам помельче — низкие помосты поставили с настланными подстилками в бахромках. На столе, с кувшинным кумысом вперекрут, соседились медовые сулеи, для православных. Слева от Мурата источал благовония высокий золоченый сосуд. Справа — железные обогревальни.
Невысокий стулец с бархатной отделкой, против царевича, занял сам воевода. Остальные русичи разместились по лавкам. Ждали ногайскую знать.
Первым вполз кряжистый Ак-мирза, за ним тучный и напыщенный вельможа Акбердий, следующим — Ибрагимов посол длинношеий Кечю. Замыкая, ввалился…
При виде этакой орясины по шатру прокатился рокот восхищенья. Даже Степан привстал. Имелось с чего: на поклон царевичу прибыл ещё сильнее раздавшийся Иштору. Однако валил батыр как бы на ощупь, щуря и без того шнурковые, навеки близорукие глаза.
После долгих здравиц шатёр наполнился гулом разноязыкого говора. Чем больше вина, тем больше веселья: почти не ощущалось, что столуются иноверцы.
Сперва близ Мурата хороводили пять долгоножек в воздушных покрывалах. Русские, дивясь распутству, покряхтывали от соблазна. Но опытный Мурат, вполне насытив прихоть, одалисок прогнал и возгласил здравицу преславному астраханскому воеводе. От Бердыша не ускользнуло, что Нурадина Акбердия при этом передёрнуло…
Веселье, впрочем, не затянулось. Трое русских, рано упившись, сверзились с лавок. Тут и воевода, в меру захмелев, к немалому удивлению Мурата и его гостей, встал и приложил руку к груди: устроителя благодарил. Далее князь приказал, чтоб и все его соплеменники следом сбрызнули, доставив, тем самым, царевичу право вольготно пообщаться с почтенными посланниками.
Не веря, что избавлен от досужего пригляда неверных, Акбердий подозрительно оглядывался. Но вроде так и есть: русские распрощались. Трое пьяных, валяясь неблизко, не в счёт…
Первым повёл речь старый хитрый кековат Ак: издали и ловко. Долго поминал былую мощь Золотой орды и лишь потом, указав на единый корень всех: ногаев, татар, узбеков и, на всякий случай, калмыков — призвал к завязке оборванных родственных уз.
Мурат, красивый коренастый крымец, упря маленькие кулаки в подвижные, приплясывающие ноги, взглядов и намерений не выдавал. Лишь кивал учтиво: в струю сладкоречному мирзе.
Ак пытливо помолчал и тихонько завернул речь насчёт будущности царевича. Назвав Гиреича достойным престола чингисидов, седой лис отметил, что ныне положение Мурата непрочное и мало льстит громкому титулу.
В ответ нестарый крымский лис взволнил плечи. Это могло означать: «Что тут поделаешь?», либо: «С чего взял? Невдомёк мне»…
На помощь Аку пришёл Кечю:
— Царевич, а подумал ли ты, каково придётся тебе на ханском троне? Вспомни, чем сильны были владетельные ханы? Слабостью русского медведя! А что теперь видим? Воздвигли неверные крепости на Самаре, Уфе, в прочих местах, оборонили свои ранее беззащитные рубежи на юге.
Мурат упорно ваял недоумение:
— Так где же тут беда? Разве не лучше для меня и для всех верных Москве приятелей, чтоб её границы укрепились, а с ними росло и могущество нашего общего покровителя?
Кечю прикусил язык. Не стерпел, однако, Иштору:
— А вот не все бии так же мыслят, — вскричал гневно, — наш славный повелитель Урус иное речёт: не должно быть и не быть тем городам на Волге и Уфе.
— Не всё, что хочешь, можешь, — лукаво заметил царевич.
— Не всё, что хочет один слабый, — вставил Ак и скоренько поправился, — один не слишком сильный. А то, чего жаждут многие слабые, если возьмутся за одну палицу, станет законом для одного, пускай он и силач.
— В том и дело, все чтоб захотели, — уклонился Мурат. — А палицы одной на всех не хватит, да и бить не с руки.
Щекотливый намёк понял даже Иштору. Помолчав, он отчеканил:
— А мы не согласны с тобой, — и припоздало смягчил, — не все.
— Это, я полагаю, плохо. Я так давно оценил благодеяния русского царя. И вам советую то же. Поверьте, то не красивые слова и не для уха воеводы сказаны. Это плод моих долгих дум и искреннее пожелание всем, кто дурно расположен к московскому великому государю. Оставьте дурости и прибегните к его доброте. Тогда вкусите и милостей…
Многое поняв из этих слов, послы почтительно раскланялись. Но бурный нравом и много претерпевший от казаков Акбердий снова не сдержался:
— Досадно слышать, потомок великих владык, что могущественный хан довольствуется скромной норкой в малом муравейнике чужого глупого царя, не столь давно бывшего данником его предков! Куда достойней пример другого потомка великого Джучи — Кучума — или зятя твоего Шамкала… В ненависти к поганым неверным престарелый Кучум не смирился, не простил своих обидчиков и воюет без устали. А если придёт он в Ногаи, найдётся порядочно улусов, что встанут под бунчук сибирского царя. Так не мудрее ль поспешать ещё более великолепному, молодому и предприимчивому воителю, дабы, вовремя заняв достойное место вождя, увлечь за собой послушные орды на притеснителей наших законных владений, прав и славы?!
— Эх, и витийна речь твоя, Акбердий! Право, не знаю, о каком таком предводителе великом? Уж не о брате ли моём Сейдете? Так он сам в Ногаях два года кочует. А если о терском князе, Шамкале, то его вольности скоро конец положат, — уравновешенно и безмятежно лил дробь свинцовую Мурат; Акбердий мрачно уткнулся в ковёр. — А что негодного Кучума помянули, так мне плевать в него противно. Ярее волчищи голодного рыщет, безумствует слепой дуралей. С кем воевать взялся?! Ему ль со своими шкурниками против руса собачиться, когда всю его орду одним приступом казачьего полка опрокинули? Неисчислимы вины Кучума. Но неизмеримо и милосердие царя Фёдора. Бил бы Кучум челом, глядишь, и простилось бы. А я б на себя заботу взял перед высоким другом и покровителем — замолвить слово о мятежнике…
— Так ему грехи царь и отпустит, — ядовито процедил Акбердий.
— …нет, чтоб не гневить великого царя, а прислать через меня в заклад своего племянника иль Ильмурзина… — как бы не замечая возражений, склонял Мурат-Гирей.
— Что — племянника?! — в сердцах крикнул Кечю. — Что — племянника? Родную сестру, даже двух сестёр Уруса побили русские!
— Клевета. — Мурат был само спокойствие.
— Правда! — загрохотал Иштору. — Поверь мне, царевич! Сам в бою был, когда казаки сестру Уруса порубили. А кто казаками верховодит? Известно, кто: воевода астраханский. А ныне и поближе направитель отыскался — самарский Засекин-князь… — горячась, батыр припал на колено, подался к царевичу. Сжал могучей рукою сосуд с благовониями…
В тот же миг из-под стола нетвёрдою походкой выпилил русский с расстёгнутым воротом, только вот в блаженном отупении распростёртый по полу. По рысьи обернулся Акбердий.
Но пьяный уже сгребал Иштору за пояс, а, придёрнув к груди, радостно засипетил:
— Друг степной мой, Иштор-батор! Не признаёшь? Да мы ж с тобой, душа ковыльная, тузились в степи! Узнаёшь? Ну, как так? Я ж тебя едва зрения не лишил, полынь ты моя горюшная! — Бердыш давил не то на память, не то на признательность битого силача.
Мирзы, кто потрясённый, кто повеселевший, отвлеклись.
Завидной же силой обладал этот неверный дерзец! Свекловито надувшись, в ярости плюхнулся Иштору на лавку. Степан рухнул ему на колени, неловко протянул ночву с романеей. Батыр, остервенело отмахиваясь, вдребезги разнёс прибор.
— Прости, сердце багульное. Ты ж вина по дурости сарацинской своей не потребляешь, ж…па твоя ясновельможная. Зря! Может, кумысику? — дурашливо сюсюкая, Бердыш потянулся к полупустому кувшину.
Батыр зверски ощерился и, напружась, швырнул докучного панибрата в угол. Тот что-то невнятно зареготал, барахтаясь, и утих на ковре…
Однако деловой разговор сморщился на том и утух. После тройки любезно-двусмысленных пожеланий мирзы покинули царевича…
…Глубокой ночью пиршественный шатёр разобрали, под настилом таился утлый заземлённый вруб. Внутри корячился узябший толмач в тулупе. Все слова Мурата и его гостей долетали до него сквозь узкую щель, придавленную тяжёлой курительницей на ковре. За неё-то и ухватился пылкий Иштору…
