Александр Волков - Два брата
Ракитин опасливо переступил порог. Бушуев, приехавший в валенках, расхаживал свободно.
– Зачем же порох рассыпаете?
– Ненароком, мил человек. Разве убережешься? Порох здесь толчем, а бус[132] по воздуху летает.
Ракитин постарался поскорее выбраться из опасного места.
В другом амбаре размельчали в порошок увлажненную серу и уголь. Затем Ракитин побывал в помещении, где литровали[133] селитру, и в сушильной избе. В амбаре, где просеивали серу, полуголые рабочие ходили в нестерпимо удушливой серной пыли, обвязав лица тряпками. Ракитин не пробыл там и двух минут и выскочил закашлявшись.
– Как это они терпят?
– Привычка, – равнодушно ответил Бушуев.
«Хороша привычка – медленно помирать, – невольно подумал купец. – А впрочем, не нами началось, не нами и кончится».
У Ракитина осталось довольно сумбурное впечатление от хождения по разным амбарам и избам. Но так как он был от природы сообразителен, то понял в общих чертах, как идет производство пороха.
Сто частей литрованной селитры смешивались с пятнадцатью частями серы и восемнадцатью частями отборного ольхового или крушинного угля. Все эти вещества в порошкообразном состоянии ссыпались в дубовые бочонки и там основательно перемешивались; перед перемешиванием масса увлажнялась во избежание взрыва.
Смесь раскладывалась на медные противни; два десятка противней ставились один на другой и помещались под пресс; масса застывала в форме прямоугольных лепешек. Лепешки разбивали деревянными молотками на куски и дробили на зерна в толчильном амбаре. Последним делом было просеивание через сита и сортировка пороховых зерен по величине.
Ракитин понял теперь, почему из обихода пороховой мельницы изгнано железо и допускаются только дерево и медь; понял, почему при приближении грозы всякая работа на мельнице прекращается и люди бегут из нее. Рабочие-пороховщики жили под вечной угрозой взрыва. Зная, что, как ни берегись, взрыва избежать трудно, пороховщики только старались лишить его силы: скопление больших масс измельченной серы, угля, а тем более готового пороха никоим образом не допускалось. Приготовленный порох хранился в дубовых бочонках в глубоком подвале, удаленном от фабричных строений, и его старались почаще увозить в город.
Когда Антип Крохин отходил в сторонку, подьячий торопливо бормотал Ракитину:
– Богатое дело! На ходу дело! Одних котлов медных семипудовых четыре штуки! Поддонов свыше сотни! Бочонков дубовых сорок четыре штуки насчитал! Я все на заметочку, хозяин, беру. А как кончим обход, опись составлю, чтобы работники добро не растащили.
По окончании осмотра пришли в контору – маленькую избу, прилепившуюся к сушильному амбару. Ракитина усадили на лавку возле стола, заваленного отчетами и рапортичками.
Иван Семеныч принялся выяснять доходность предприятия.
– Сколько пороху готовите в год? – был его первый вопрос Крохину.
– До полутора тыщ пудов.
– Какой ценой сдается зелье в казну?
– Два рубли двадцать шесть алтын и четыре деньги с пуда.[134]
«Самое большее четыре тыщи двести рублев всего приходу на год», – высчитал в уме Ракитин. Вслух спросил:
– Селитру почем покупаете?
– Рупь двадцать алтын пуд – нелитрованную.
– Отход при литровании велик?
«Купец понимает дело! – одобрительно подумал Бушуев. – Прямо в точку бьет!»
– Отход? – Крохин почесал в затылке. – Фунтов восемь с каждого пуда клади.
– Так. Сера в какой цене?
– Десять рублев берковец.[135]
– Уголь почем обходится?
– Десять алтын пуд.
Ракитин быстро сделал все необходимые вычисления. Оказалось: на составные части пороха при выработке полутора тысяч пудов надо затратить, примерно, две тысячи четыреста девяносто рублей. А еще жалованье управляющему, мастеру, работникам, отопление, освещение…
– Работников сколько? – отрывисто спросил Иван Семеныч.
– Восемь подмастерьев по восемнадцать рублев на год да двадцать семь учеников по тринадцать рублев. Мне плата – двадцать восемь рублев, – доложил Крохин.
«Пятьсот двадцать три рубли, – подсчитал Ракитин. – Да Бушуеву на сто восемьдесят размахнулся… Это что же получается – мне меньше тыщи остается? Ай да его царское величество! Нечего сказать – удружил, превознес своей милостью! А этот дурак Елпидифор болтает: золотые горы, огромаднейший капитал! Ему-то, положим, на бедность, тут и золотые горы, а мне…»
Впрочем, Ракитин не склонен был долго унывать. Он сообразил, что царские милости не кончатся предоставлением ему в аренду порохового завода: он сумеет выпросить у Петра Алексеевича тысчонку-другую на расширение мельницы, и это будет недурным добавлением к его капиталу. Мало того: как пороховой уговорщик[136] он будет пользоваться еще большим значением в купеческом мире… И самое главное – сердце Ракитина забилось от радости – царское внимание настолько поднимет его, Ивана, в глазах купца Русакова, что тот, без сомнения, выдаст теперь за него Анку.
«А уж я ему постараюсь разукрасить это дело, – думал развеселившийся Ракитин. – В моей торговле он разбирается как у себя на ладони, а пороховым делом я запорошу старику глаза!»
* * *Иван Семеныч с контрактом в руках явился к купцу Русакову. По его торговым книгам выходило, что до условленной суммы не хватало еще тысячи золотых. Но, как и предвидел Ракитин, царское внимание перевесило недохватку капитала. Старик расчувствовался, немедленно созвал гостей, устроил торжественное обручение. До самого венчания он чувствовал себя хорошо, на свадебном пиру ел, пил, шумел больше всех, а на другой день слег в постель и через месяц умер.
Перед смертью Антип Ермилыч похвалился с самодовольной улыбкой:
– Сказал, что три года проживу и Анку замуж выдам, так и сделал! Теперь мне жить больше незачем. Попа зовите.
Похоронили Русакова с большой пышностью.
Глава ХХIII. Измена
Царь вышел из дому в первый день рождества – отстоять церковную службу. Сил хватило, но потом он опять лежал несколько дней.
Когда Петр окончательно поправился и приступил к государственным делам, перед ним снова встал вопрос: что делать с Алексеем?
На первое письмо, полученное в день похорон жены, царевич дал смиренный ответ:
«…Буде изволишь, за мою непотребность, меня наследия лишить короны Российской, буди по воле вашей… Наследия Российского по вас не претендую, в чем бога свидетеля полагаю на душу мою… Себе же прошу до смерти пропитания… Всенижайший раб и сын
Алексей».Царь не поверил ни одному слову. Притворство! Сын выжидает времени. Когда не станет его, Петра, какое значение будут иметь клятвы? Царь хорошо знал им цену.
19 января 1716 года Петр написал сыну новое письмо:
«Что приносишь клятву, тому верить невозможно… Ненавидишь дел моих, которые я для людей народа своего, не жалея здоровья своего, делаю, и, конечно, по мне, разорителем оных будешь. Того ради так остаться, как желаешь быть, ни рыбою ни мясом – невозможно: но или отмени свой нрав и нелицемерно удостой себя наследником, или будь монах, ибо без сего дух мой спокоен быть не может… На что дай немедленно ответ или на письме, или самому мне на словах резолюцию. А буде того не учинишь, то я с тобой, как с злодеем, поступлю.
Петр».Перед Алексеем впервые встал вопрос о монашестве.
В старину монастырь часто завершал жизненный путь русских царей и знатных бояр. Монашество – конец всему земному.
В первый момент царевич содрогнулся, на высоком лбу заблестели мелкие капельки пота.
Стать мертвецом в двадцать пять лет, тянуть жалкие годы в монашеской келье?
Алексей собрал на совет ближних друзей – Никифора Вяземского и Александра Кикина.
Обсуждение кончилось так:
– Коли иной дороги нет, – сказал Вяземский, – иди в монастырь. Да идти-то надо с умом. Прежде пострижения пошли сказать отцу духовному, что идешь по принуждению. От клятвы, против воли данной, и восточные патриархи разрешат.
– Умно сказано! – в восторге воскликнул Кикин.
А царевич подбежал к Вяземскому и обнял старого наставника.
Через несколько минут готов был краткий ответ:
«Милостивейший государь-батюшка! Письмо ваше я получил, на которое больше писать за болезнию своею не могу. Желаю монашеского чина и прошу о сем милостивого позволения.
Раб ваш и непотребный сын Алексей».Царь понял письмо Алексея как вызов.
Надо было исполнить угрозу: сослать сына в монастырь. Петра не пугала эта крутая мера, но он сознавал ее бесполезность. Он не хуже Алексея понимал, что клобук к голове не гвоздем прибит. Он хотел устрашить сына, заставить подчиниться, одуматься. Не вышло.
«Крут Алешка, – думал царь. – В меня норовом. Его не переборешь. Ежели б правильной дорогой пошел, добрый бы наследник был».
