Петр Краснов - Цареубийцы (1-е марта 1881 года)
После завтрака Порфирий и Лиля ездили верхом в горы. Вера оставалась одна. Она шла к морю, садилась на камни и часами смотрела, как набегали синие волны на берег, как вдали играли белые зайчики, вспыхивали пеной волны и докатывались к берегу, покойные и умиротворенные.
Иногда, идя к морю или возвращаясь на дачу. Вера встречала Государя. Государь ехал из Ливадии в коляске. Конвойный казак сидел рядом с кучером на козлах. С Государем была черноволосая высокая дама и двое детей, сидевших на передней скамейке. Вера по привычке низко кланялась Государю, Государь с приветливой улыбкой кивал Вере головой. И тут тоже было счастье, тихая радость, медовый месяц вдали от людей, от государственных забот.
Дома, на веранде, обвитой розами и глициниями, за накрытым столом кипел самовар. Стол был уставлен свежими булками, печеньем, сливками, маслом, ягодами и ранними фруктами. Порфирий, в расстегнутом белоснежном кителе, с Георгиевским крестом в петлице, сидел в соломенном кресле и мечтательно смотрел вдаль на голубое море, на зеленые сады Ливадии, на въезд в Ялту. Против него в легком, с кружевами и воланами светло-лиловом капотнике-«распашонке» сидела нарядная, завитая Лиля. От купанья в море, езды, а более того от непрерывного счастья взаимной любви и разделенной страсти лицо ее сияло, щеки были румяны, глаза блистали в томной синеве век. Челка развилась и падала пушистыми прядями на лоб. Очень хороша была Лиля и цветении своей поздней осени.
— Сегодня я опять встретила Государя, — сказала Вера. Он ехал все с той же дамой, черноволосой и простоватой, с детьми.
— Подумаешь, — быстро заговорила Лиля. — Этого ангела еще могут осуждать. У него, видите, роман!.. Катя Долгорукая — роман?! Неужели Государю нельзя иметь хотя клочок счастья? И тут нашлись люди, увидавшие сучок в его глазу! Кавалергарды на придворных балах не танцуют с фрейлиной Долгорукой… Избегают ее. Любовница Государя!.. Подумаешь, какая pruderie.[31] Все точно сами святые.
— Это Лиля, потому, что кавалергардам обидно за своего шефа, Императрицу, — сказал Порфирий.
— Но милый мой, Государыня постоянно больна… И Государю, за все то, что он сделал для России и славян, можно и должно простить его маленькие увлечения.
Вера понимала графиню. У Лили было счастье, а счастье не злобствует. Счастье умеет прощать.
Вера ходила в татарские деревни — Кореиз и Алупку. Она видел и чистые каменные дома, красивых, пестро одетых татарок, в монисто из монет, в маленьких шапочках на тугих косах. Татары в белых расшитых рубахах, вобранных в широкие, со складками, подтянутые на очкуре, синие шаровары, в высоких лакированных сапогах, с хлыстиками в руках, маслеными глазами следили за светловолосой красивой Верой, причмокивали от удовольствия и что-то говорили между собой на своем гортанном языке. Тут тоже было довольство, счастье, вечный «медовый месяц» под крымским солнцем.
Вера думала: «Какая пустая жизнь!.. Чисто животное прозябание. Купанье, катанье верхом, сытые ленивые разговоры и… любовь! Как можно сравнить эту жизнь с тем, что говорилось на Воронежском съезде».
Желябов сказал Вере: «Разрезана нить жизни, как мечом». И точно — жизненная Верина нить была разрезана надвое. Одна половина здесь, в пустом прошлом, где изящный костюм, прогулка с Лилей, шумящая юбка с турнюром, шляпа с широкими полями, украшенная искусственными цветами, и разговоры о модах, о театре, о предстоящем «сезоне», придворных балах, о романах Тургенева, Гончарова, Дюма-сына, Мопассана и Золя, о стихах, о том, что «принято» и что «не принято», другая половина — в великом строительстве новой лучшей жизни Русского народа, где Вере отведена уже какая-то роль.
Теперь у нее двойная жизнь. Тайна — и ложь. Святое соблюдение тайны. Умение молчать, слушать, наблюдать и… лгать. Ей немного осталось жить. На съезде Вера услышала, что «жизнь революционера — два, три года. А там смерть, ссылка, каторга»… Это уже был героизм, а героизм всегда с ранних лет притягивал Веру.
IV
Осенью в Петербурге Вера ходила по особому вызову на «конспиративные» свидания с Перовской.
На таком свидании она однажды встретила Желябова. И по тому, что Перовская сразу приступила к деловому разговору, Вера поняла, что Желябов пришел для нее.
— Вера Николаевна, — сказала Перовская, — вы давно знаете лейтенанта Суханова?
— Да, с детства. Раньше он часто бывал у нас. Потом почти перестал бывать, но мы с ним поддерживаем дружеские отношения.
— Вы знаете и офицерскую среду, в которой выросли, и вот нам хотелось бы кое о чем вас спросить. Дело в том, что Суханов обещал собрать у себя единомышленных офицеров и просил Андрея приехать к нему и все им рассказать. Скажите, Вера Николаевна, считаете ли вы это возможным?..
Вера молчала. Как будто она не поняла вопроса. Тогда Желябов начал говорить тихим голосом:
— Вера Николаевна, у нас пришли к тому заключению, что настало время привлечь к нашей работе офицеров. С солдатами говорить не стоит. И трудно это, и сложно, и, главное, в конечном счете солдаты исполнят все то, что им укажут офицеры. Притом же офицерская среда близка нам, народникам. Она очень к тому же годна для всякого заговора. В ней есть чувство товарищества, замкнутость, привычка к дисциплине, привычка спокойно смотреть и глаза смерти, уменье обращаться с оружием… Я знаю еще, что и среде офицеров, особенно молодых, большое недовольство неудачами последней турецкой кампании, Берлинским трактатом. В этом они видят измену России. Есть недовольство и тем, что войска привлекают для усмирения крестьянских восстаний… Я знаю также, что морские и артиллерийские офицеры читают Фейербаха, Чернышевского, Писарева, Добролюбова… Суханов, которого я знаю, предложил мне создать свои кружки, и для этого нужно, чтобы я приехал к нему и все сказал. Как на Воронежском съезде.
— Видите, Вера Николаевна, — сказала Перовская, — я пригласила вас, чтобы спросить, опасно ли это для Андрея или нет?.. Если он все скажет начистоту, могут его тут же схватить и выдать полиции?.. Как вы думаете?..
— Суханов?.. Нет!.. Конечно, нет, — быстро сказала Вера и остановилась. Она задумалась о своих близких, о семье Разгильдяевых. Дедушка Афиноген Ильич не в счет. Он просто не примет таких людей. Порфирий, конечно, схватит и выдаст. Он не задумается даже убить на месте. Афанасий, убитый под Плевной?.. Вера точно увидела его счастливое, румяное, полное лицо с пушком над верхней губой, его большие серые глаза в тени длинных ресниц — как он отнесся бы к этому?.. Он сверх-верпоподданный?.. Донесет?.. Нет… Возмутится. Может быть, изобьет, убьет, но не донесет никогда. Такова его кадетская закваска. Кадетская и офицерская этика ему этого не позволят. И никто из молодежи не донесет. Она гадливо относится к предателям и доносчикам. Там все — Рыцари!
Вера серьезно, вдумчиво сказала:
— Коли будет молодежь?.. Нет… Не донесут. Даже если среди нее будут офицеры, нам не сочувствующие, верноподданные, — говорите смело, не донесут… В случае чего помогут… Спрячут… Защищать вас будут… Не выдадут… Они воспитаны в благородстве.
Желябов поклонился Вере.
— Я так и думал, — сказал он. — Так я поеду туда, Соня. Я все обдумал, что им сказать. И я полагаю, лучше всего начистоту.
— Да, начистоту лучше всего, Андрей Иванович, — сказала Вера.
Желябов сейчас и ушел. Вера осталась у Перовской. Смутно и тяжело было у нее на душе. Ей казалось, что она сделала нечто ужасно подлое. Но, когда продумывала про себя, приходила к заключению, что она сказала то, что должна была сказать. На доверие она ответила доверием.
V
Сходка офицеров была назначена у Суханова, в Кронштадте. Место тихое и глухое. Крепость, тщательно охраняемая от постороннего глаза. Везде часовые, патрули, людей мало, «шпиков» нет. Собралось человек десять, преимущественно морских офицеров. Было три артиллериста. Самым старым среди собравшихся был штабс-капитан Дегаев, проходивший курс Артиллерийской академии, самыми младшими — желторотые, молоко на губах не обсохло, гардемарины Лавров, Буланов и Вырубов. Все были как-то торжественно настроены.
Когда все приглашенные были в сборе, Суханов вышел и соседнюю комнату и пригласил из нее двух штатских. Оба были вполне прилично одеты, в длинных черных сюртуках, с шарфами на шее. Один был высокого роста, с темной бородой и темными глазами, похожий на зажиточного крестьянина или купца, другой был невысокий, с лицом, заросшим густой черной бородой, и с длинными обезьяньими руками.
— Господа, — сказал Суханов, — позвольте представить вам, товарищ Андрей… Товарищ Глеб…
Офицеры поклонились. Никто не здоровался за руку. Кое-кто после представления сел. Все с любопытством разглядывали пришедших. Разговор не вязался.
