Сергей Бородин - Дмитрий Донской
— Выходит, дедко, на это нашли казны?
— Да не, из достушек слепили кое-как. Надо щит прибивать. А щит тот давно потерялся. Стали по городу русский щит искать. Великой переполох наделали: нету нигде щита. Николи греки русского оружия себе не добывали. Вот у одной старухи спрашивают: «Нету ли у тебя, Василиса, русского щита муж-то твой родом с Киева?»«А может, и есть, — говорит старуха, поглядите на дворе». И видят: действительно, длинной, округлой, железной лежит в сарае. «То, — говорит старуха, — муж мой с Киева приволок». Обрадовались греки: хоть одна будет у них теперь память о былой славе Вольгов щит.
— Хороша слава! Вольг-то их сперва раскрошил, а потом, чтоб о позорище помнили да смирно сидели, щит свой прибил…
— Ты молчи. Твой рассказ и я знаю. Прибили они это над воротами славу пустили. Приезжают али приходят из Москвы, от митрополита, люди. «Во, — говорят греки, — Вольгов щит!» А москвитяне глянули да и ахнули: мы, мол, Византию чтим, а гляньте-ко, чем Вольг их победил; это ж корыто, из коего в Киеве гусей кормят!.. Тако греки свою древнюю славу подновили.
Морозные звезды в небесной синеве, ветер, взлохмативший на тулупах овчину и колыхающий пламень костра, снег, отразивший небесную синь, рыжие заиндевелые бороды мужиков и нежная даль Византии — все сплелось в голове Кирилла.
Дед снова жевал корку, а мужики разложили огонь пожарче и приноравливались вздремнуть вокруг костра — благо овчин вдосталь.
— Дедко, — спросил Кирилл, — от кого ты про ту Византию слышал?
— А тебе что?
— Полюбилось, как сказывал.
— А в лето я на Москву отседа товары возил. Там сказывали.
— Знать, московская сказка.
— Там слыхал. А ты бы шел себе спать.
— Да я уж иду.
— С богом.
Едва отошел, встретилась женщина, увязшая с головой в мужской тулуп. Он бы прошел, но она окликнула:
— Никак, Кирша? Родной!
— Овдотьица! Отколе?
— У родных была.
— А идтить в эту пору одной не боязно?
— Бог не выдаст, свинья не съест.
— Смела!
— Такой уродилась.
— А ты будто бодрей стала.
— Дело одно надумала.
— Ну?
— Только чтоб промеж нас. В Орду пойду.
— Ты?
— Как потеплеет, так пойду. А не управлюсь, на ту весну непременно.
— Чего?
— Своих выкупать.
— У те затылок… как? Не горячий?
— Не смейсь!
— Да не, я не смеюсь.
— Ну то-то. Иди да помалкивай.
Он удивленно посмотрел ей вслед и пошел домой. Ворота были на запоре, он отодвинул потайной кол и протиснулся внутрь двора.
В избе горела свеча, и мальчик лежал на лавке, накинув на босые ноги курчавое овчинное одеяло.
— Чего не спишь?
— Дожидаюсь.
— Спал бы.
— Скушно.
— А не боязно?
— Не.
— Думал, что ль, об чем?
— Мать вспоминал.
— А ты не горюй. Ей теперь уже хорошо.
— А и себя жалко.
— Чего?
— Может, она обо мне плачет. Ночь ведь.
— Она теперь спит. В Орде тьма прежде нас наступает.
— Чего так?
— Спи. Так от бога.
— А ты?
— А мне подумать надо.
Кирилл взял с затопа уголек и сел за стол. От пего отодвинулись и стены, и Рязань. На белой крышке стола сияло теплое море, в небе летели белые птицы, а между морем и небом он замыслил диковинный терем, и уголь в быстрых пальцах создавал тот терем на белых досках стола.
Возникла витая арка ворот, проглянули, словно удивленные, глаза-окна. И, как брови, над ними навис карниз.
— О! — воскликнул Андрейка.
— А ты не спишь? — Кирилл оглянулся.
Мальчик стоял позади, белый, босой, тоненький, как свеча. Зачарованными глазами он смотрел на рисунок Кирилла.
— Думается, окна б чуть раздвинуть.
— А пуста стена будет.
— Нет, раздвинь.
— Да откуда тебе знать, как лучше?
— А что ж, у меня глаз, что ли, нет?
— Ну, иди спать. Раздвину.
— Сперва сделай.
Кирилл засмеялся, и еще радостней стало создавать этот будущий дом, когда рядом внимательно смотрел мальчик.
Когда он кончил рисовать и оглянулся, Андрейка уже спал, свернувшись на голой скамье. Свеча расплылась, ноги у Кирилла остыли.
Он перенес Андрея на постель, а сам полез на печь. Из темноты видно было, сквозь узкую слюдяную щель, нежно-голубое лунное небо, а по краям оконца намерз иней, и небо казалось втиснутым в пушистый крут.
Когда утром он проснулся и глянул с печи, мальчик быстро метнулся от стола и скрылся под одеялом.
— Любопытствуешь?
Андрей не откликался.
Кирилл полежал еще, думая о рисунке, прежде чем взглянугь на него. Потом слез и подошел к столу. Сперва он хотел гневно кинуться к одеялу и вытащить грешника, но, всмотревшись, подивился: широкие простенки меж окнами были заполнены какими-то склоненными людьми, цветами и птицами. Мальчик не успел дорисовать: оброненный уголек валялся на краю стола. Но окна, соединенные рисунком, сливались в широкий пояс вокруг всего терема, и верх словно висел в воздухе, приподнятый стеблями цветов и крыльями птиц.
— Да глянь-ко, какой ты мастер! — приласкал Кирилл Андрея. — Да ты откройся.
— Боюсь.
— Да не. Не бойсь.
— Я хотел стереть, да не успел.
— Зачем? Ты мне помощник будешь.
— Не серчаешь?
— Вылезай. Печь топить надо.
Сдвинув овчину, Андрей вылез и стал зябко и торопливо одеваться в захолодевшей избе.
— А солнышко-то уж на весну! — увидел Кирилл, распахнув дверь.
С тяжелых сосулек, намерзших над дверью, озолоченная утренним солнцем ползла вниз первая капля.
Тридцать первая глава
ТЕРЕМ
Трава пробивала смерзшуюся землю. Позеленели холмы Рязани. Даже по бурым выжигам бурно пошла нежная зелень. Зима, как змея, уползла в щели и в камни, и, когда начали брать камни для кладки, их не легко было отодрать.
Но терем вставал.
Городские стены Олег велел рубить снова из дуба, башни почали ставить тоже дубовые, а терем — каменный.
Каменотесы пели, отесывая неровные края. Каменщики пели, смыкая замесом ряды кладки. Плотники пели, венчая бревна кремля. А многие руки разгребали погорельщину, расчищали город. Вокруг бушевали леса молодою зеленью, зацветали буйно и пестро луга. И лишь городище высилось убого, и о нем печаловались люди, ему служили усердные руки, и песня гремела о нем:
Ой ты, пустынюшка — пустыня,
Наша ты прекрасная раиня…
Раиней, раем, высился для строителей этот унылый холм, ибо это была их родина и они ее поднимали из пепла.
Так прошло лето, настал сентябрь.
Кирилловы руки, до крови избитые камнями, забрызганные замесом, не уставали. Лоб измазан, брови запорошены пылью. Синий кафтан покрылся белыми пятнами, борода будто подернулась сединой.
Но Андрейка не видел на Кирилле ни грязи, ни прорех. Мальчик стоял высоко, на верху, на ветру, держа горшок с кашей, накрытой коричневым ломтем хлеба.
— Принес?
— Кушай, отче.
— Сядь.
И снова отвлекался к стройке. Подождав, Андрей поймал Кирилла и повел за рукав к горшку:
— Кушай, отче.
— А тебе не терпится?
— Пора.
Кирилл крикнул вниз со стены:
— Трапезуй!
И песня смолкла. Воткнулись в дерево блестящие топоры. Вылезли из-за онуч ложки, заскрипели горбушки на зубах, и потек запах хлеба и дыма.
Зайдя за недостроенную стену, Кирилл обмыл руки, оплеснул лицо и, утираясь, вновь вышел на стену. Ветер подхватил края полотенца, расшитые алой каймой: — словно лебединые крылья, они вскинулись в небесную высоту.
Кирилл постоял, глядя глубоко вниз, где синел Трубеж, и в раздолье Оки, по которой уже текли челны, ладьи и ушкуи. Иные шли из Нижнего Новгорода в Новгород Великий, везли товары с Орды в далекую свейскую землю либо в немецкие города. Другие плыли вниз из Москвы. Все приставали здесь. На пристани уже толпились пестрые кафтаны, епанчи, халаты. Там уже построились склады, гостиные дворы, сараи — купцам ждать недосуг. На реке теснились черные, смоляные, и красные расписные суда, и оттуда кто-нибудь смотрел сюда, на мечущееся по ветру полотенце, а Кирилл стоял и думал о приволье долгих путей, о красоте невиданных городов.
Что ему этот холм, этот город, когда столько дивных городов на Руси? Он бился за Рязань и, может быть, ныне лежал бы в ее земле, если бы татарская стрела ударила чуть прямее.
За Рязань и Анюту встал он тогда в бой. Бил татар, ибо посягали на его счастье. А не его ли счастье вся эта необъятная ширь Руси, где та же русская речь, где те же неустанные руки творят красоту на радость родичей, на диво чужих земель?
— Кушай! Стынет!
— Давай.
Они сели на выступ.
— Дом-то запер? Народ прибывает. Мало ль кто забредет.
— Снаружи посошком припер. Кто подойдет, увидит! хозяина нет.
