Михаил Щукин - Черный буран
Теперь, оставшись один, скинув шинель, чтобы она не мешала, не обращая внимания на ломящую боль в голове, Григоров почувствовал себя свободным и вольным — будто в атаке, когда глушит все звуки слитный стук копыт, рука, сжимающая шашку, наливается силой, а полы белой черкески взлетают и опускаются, бьются под напором встречного воздуха, словно крылья.
Звенькнуло, осыпаясь, оконное стекло, и пулеметная очередь высекла щепки из забора, сбросила людей, перелезавших через него, на землю, втиснула лицами прямо в снег. Григоров отскочил, высадил стекла окна, которое выходило на огород, и настырные, копошащиеся в сугробах серые жучки, стремящиеся к дому, остановились, услышав посвист пуль, а затем поползли медленно, не поднимаясь. Григоров опустил ствол ниже, дал еще одну прицельную очередь, взбил на сугробе белые всплески — и серые жучки замерли.
Он метался по дому, от одного окна к другому, бил, экономя патроны, короткими очередями, и пыл нападавших быстро угас. Разведчики Клина, вооруженные теперь револьверами и наганами, оставшиеся без привычных им винтовок, не ожидали, что их встретят здесь пулеметным огнем — растерялись, закапываясь в сыпучий снег, и даже попытки не делали, чтобы прорваться к дому. Сам Клин, одолев забор одним из первых, рывком успел добежать до куста сирени и теперь лежал под ним, выжидая удобного момента, чтобы еще одним рывком достичь внешней стены. В разбитых окнах мелькнула тень, Клин вскинулся, чтобы броситься к стене, и снова упал в снег. Будто гвоздем пробила его простая мысль: а не выстрелят ему в спину? Расстрел Гурьянова и Акиньшина разведчики ему не простили — это он нутром чувствовал, как чувствовал и другое: рано или поздно, но наказание неминуемо. Лучше поздно. И Клин, продолжая лежать на прежнем месте, отодвинул в сторону тонкую ветку, положил на хлипкий сучок маузер и стал терпеливо выжидать. Стрелять было неудобно, почти вдоль стены, но Клин позицию менять не торопился, не желая рисковать, и всматривался до рези в глазах, чтобы не пропустить удобный момент. Как только в крайнем окне высунулся черный ствол пулемета, он сразу сделал несколько выстрелов, и ствол, задравшись вверх, замер.
— Вперед! — закричал Клин. — Все к дому!
Разведчики, разбрызгивая снег, в который зарылись, бросились вперед. Клин, чуть помедлив, устремился за ними.
Григоров лежал у окна, распластавшись вдоль стены, рукой зажимал рану на правой стороне груди, и пальцы его, забинтованные белой тряпкой, быстро окрашивались кровью.
— Доктора сюда! — рявкнул запыхавшийся Крайнев. — Клин, доставь доктора! Нам этот стрелок живым нужен, до зарезу! Понял?! Здесь все обыскать! А я в Чекатиф, за Каретниковым.
Но Каретникова в этот день взять не удалось — он ушел из своего кабинета через окно. А Балабанов с Гусельниковым, увидев из конюшни вооруженных людей во дворе, открыли запасные двери, выбрались в переулок и быстро, не оглядываясь, почти убежали скорым шагом.
9Тесный и темный лаз шел прямо, никуда не сворачивая. Пробираться по нему приходилось по-пластунски, буквально втискиваясь в крохотное пространство. Сухая, сыпучая земля забивалась в нос, скрипела на зубах. Душный, застоялый воздух не давал перевести дыхания. А лаз все длился и длился; казалось, что ему не будет конца. Неожиданно Василий уткнулся ладонями в деревянную ступень, пошарил дальше — над первой ступенью была вторая, третья, и он сообразил, что это лестница, ведущая вверх. Поднялся по ней и уперся головой в заиндевелую крышку, сколоченную из толстых досок. Попытался ее отвалить, но она едва подалась. Тогда Василий поднялся выше, еще на две ступеньки, уперся спиной в крышку и приподнял ее. Ударил в глаза дневной свет, посыпался, смешиваясь с ним, белый снег. Василий осторожно выглянул и осмотрелся. Лаз выходил на дно неглубокого лога, затянутого мелким кривым ветельником. Жители ближних домов сваливали сюда мусор и навоз, и большущие кучи, прикрытые снегом, теснились одна возле другой, словно островерхие горы.
Тихое место.
Василий отвернул крышку на сторону, выбрался по пояс, раскидал снег и присел на краю лаза. Выстрелов, которых он ожидал услышать, не доносилось. Только тенькала без устали невидная в кустах неугомонная птичка. Василий еще раз огляделся, прислушался: спокойно и безлюдно было вокруг. «Недолго Григоров продержался…» — тоскливо подумал Василий о своем бывшем командире, с которым они так странно встретились и с которым так быстро расстались, теперь, похоже, уже навсегда. Его неудержимо тянуло вернуться к дому, посмотреть — что там, чем закончилось; может, Григоров еще жив и его возможно выручить? Но продолжал сидеть не шевелясь, прекрасно понимая, что возвращаться к дому — все равно, что нарываться на выстрел в упор. А самое главное — он теперь отвечал за жизнь Тонечки, и дороже этой жизни ничего более не существовало.
Он нагнулся, насколько позволял ему узкий выход, позвал Тоню и, когда она протянула руки, вытащил ее наверх. Следом появились Ипполит и Иннокентий.
— Теперь уносим ноги, пока нас здесь не застукали, — и Василий пошел первым, выбираясь из лога, протаптывая в непролазном снегу глубокий след.
Вечером, когда стемнело, они по узкой тропинке перешли через Обь, дошли до ближнего березового колка, а там, в его глубине, ждал с подводой Семен Сидоркин. К розвальням саней был привязан конь под седлом. Увидев Василия, Семен сунул под сено карабин и с облегчением выговорил, с трудом двигая застылыми губами:
— Заждались мы вас, Василий Иванович. Караулим тут, караулим, а вас нет и нет. А Степка нас замордовал, никакого укорота не знает — строжится, как начальник, покоя нету…
— Погоди со Степкой! — оборвал его Василий. — Как у нас? Тихо?
— Тихо, Василий Иванович, как в погребе. Никого и ничего. Только волчару вчера подстрелили — матерый. Кружил, кружил вокруг, а по ночам выл. Вот мы его и стрелили. А так — тихо. Степка замучил…
— Все, поехали! — Василий усадил Тонечку на сено в санях, старательно укутал на ней полушубок, а сам вскочил в седло, разобрал поводья и тронул коня, направляя его по санному следу, проложенному в глубоком снегу.
— Василий, — подала голос Тонечка, — а куда мы?
— К себе, — ответил он, — к себе едем.
И замолчал, не в силах произнести больше ни одного слова — горло будто петлей перехватило.
Сейчас, когда рядом была Тонечка, он и впрямь возвращался к самому себе, к своей мечте, которую вынянчил, как ребенка, сохранив ее на далеком Алтае, тоскуя в глухом одиночестве, на войне, посреди грязи и крови, в госпитале, заново возвращаясь к жизни, на краю глухого бора, где ныне обретался, и мечта эта, превратившаяся в явь, захлестывала такой неведомой раньше силой, что ему казалось: он все может сделать — возможное, невозможное и даже запредельное для обычного человека.
Тихо поскрипывали полозья саней, похрупывал снег под конскими копытами, и это были единственные звуки в тишине угрюмого и настороженного бора, закутанного в сугробы. Все молчали. Небо к ночи прояснило, и на его крутой склон медленно стала вздыматься аккуратно сколотая половинка луны. Чем выше она поднималась, тем больше вокруг становилось холодного, поблескивающего света и причудливей изгибались тени деревни. Нижняя ветка ближайшей ели, плотно опушенная толстым налетом снега, неожиданно вздрогнула, уронила вниз сверкающее полотнище, и Тонечка, выпростав руку из широкого рукава полушубка, вытянула узкую ладонь, подставив ее под невесомый сыпучий снег, успевающий еще раз сверкнуть, до того момента, как растает. Тоня провела влажной ладонью по щеке и громко рассмеялась. И как только рассыпался ее смех, нарушая настороженную тишину, все разом заговорили, словно дали им разрешение; заговорили громко, не слушая друг друга, размахивая руками и улыбаясь.
Тяжелые ворота, сколоченные из бревен, распиленных наполовину, открылись уже в полной ночной темноте, но лагерь, предупрежденный секретным постом, тут же вскинулся и загомонил. Оказалось, что никто не спал. Ребята окружили подводу, Василия, соскочившего с коня, здоровались с ним наперебой, а Степан, протолкавшись ближе всех, хватал его за рукав и пытался что-то доложить, но сам Василий, ничего в общем гаме не различавший, только и велел, чтобы готовили ужин и топили баню, а все остальное — завтра. Завтра, ребята…
Распаренные, умиротворенные, сели за общий стол глубоко за полночь. Керосиновая лампа под потолком, получившая по столь необычному случаю новый фитиль, светила ярко, выталкивая темноту даже из самых дальних углов. Сидели долго, говорили, вспоминали, рассказывали, но никто не вымолвил ни одного слова о будущем, потому что никто не знал — каким оно будет, и даже не загадывал. Завтра…
Лишь утром, когда в окно заглянул рассвет, Василий и Тоня остались одни. Он легко подхватил ее, прижал к себе, словно ребенка, и она, закинув ему за шею тонкие руки, приникла к нему, ощущая щекой суровую ткань гимнастерки, и слышала, как оглушающе громко и сильно бухает мужское сердце. Василий ходил кругами по свободному пространству избы, убаюкивая Тоню, и шаг его был невесомым и неслышным.
