Исай Калашников - Жестокий век. Книга 1. Гонимые
Хаатай-Дармала, грузный человек, с красным, прошитым синими прожилками лицом, многозначительно покашлял.
— Татары будут с нами. — Поднял толстый палец с кривым ногтем. — Я это говорил всегда.
Чиледу только сейчас заметил, что Хаатай-Дармала по ноздри налил себе архи и держится прямо с большим трудом. Сыновья Тохто-беки — оба невысокие, плотные, узкоглазые и быстрые в движениях, как отец, — едва Хаатай-Дармала открыл рот, с веселым ожиданием уставились на него, младший, Хуту, прыснул в широкий рукав шелкового халата. Тохто-беки сердито посмотрел на сыновей, на Хаатай-Дармалу.
— Помолчите! — Спросил у Чиледу: — Что еще?
— Все.
— Ты сделал много больше того, что я ожидал. Молодец! Но по твоему лицу вижу, что ты чем-то недоволен. Чем?
— Я всем доволен. — Чиледу подавил вздох.
Тайр-Усун наклонился к уху Тохто-беки, что-то сказал ему.
— Да, — сказал Тохто-беки, — он заслужил награду. Что бы ты хотел получить из моих рук? Быстрого скакуна? Седло? Юртовый войлок?
— У меня все есть.
— У него, верно, все есть, кроме жены. — Выпуклые глаза Тайр-Усуна весело блеснули. — Подари ему пленную девку. Ту, что все время орет.
— Веди ее сюда.
Тайр-Усун вскоре вернулся. Вслед за ним нукеры втолкнули в юрту девушку с растрепанными волосами и грязным, исцарапанным лицом. Халат на ней был рваный, в одну из дыр выглядывала округлая грудь с темной точкой соска. Взгляд мучных, одичалых глаз заметался по юрте, по лицам людей.
— Красавица! — Тайр-Усун откинул с ее лица волосы, потрепал по щеке.
Девушка вцепилась в его жилистую руку острыми ногтями. Он дернулся, вырвал руку и наотмашь ударил по лицу. Девушка завыла тонко, пронзительно.
— Не нужна мне эта женщина!
— От милости не отказываются, за милость благодарят, — строго сказал Тайр-Усун. — К лицу ли воину бояться женщины? Табунного коня объезжают, молодую жену приучают.
Девушка не переставала выть. Тохто-беки заткнул пальцами уши.
— Веди ее в свою юрту.
Чиледу шагнул к ней, взял за руки. Девушка рванулась, захлебываясь от крика, больно пнула его по ноге. Сердясь на своего нойона, на эту обезумевшую девушку, Чиледу подхватил ее на руки, вынес из юрты. Толпа сгрудилась возле него, посыпались крепкие шуточки и веселые советы.
— Расступись! — крикнул он.
На руках принес ее в свою юрту, бросил на постель, погрозил кулаком.
— Покричи еще! Стукну разок — навсегда замолчишь!
Но она его, должно быть, и не слышала, каталась по постели, сотрясаясь всем телом от рыданий. Вечерние сумерки втекали в юрту через дымовое отверстие. Очага разжигать он не стал, съел кусок старого, с прозеленью, сыра, лег спать у двери (еще убежит — себе на беду). Но разве заснешь! Кричит и кричит, уж и обессилела, и охрипла, а замолчать не может. И Оэлун, наверно, так же выла от безысходного отчаяния, и не было кругом ни одного человека, который понял бы ее горе.
— Перестань, — попросил он ее. — Пожалуйста, перестань. Твой крик скрежещущим железом царапает душу. Ничего худого тебе не сделаю, слышишь? Ты мне совсем не нужна. Хочешь — уходи. Только куда ты пойдешь? Некуда тебе идти.
Его негромкий голос, кажется, немного успокоил ее. Рыдания стали тише. Он поднялся, подошел к ней, положил руку на вздрагивающее плечо.
Девушка отпрянула, села, прижимаясь спиной к решетке юрты.
— Ты послушай меня… — Он снова протянул руку.
Девушка вцепилась в запястье острыми зубами. Он не отдернул руку, сказал с укором:
— Ну зачем это?
Ее зубы медленно разжались.
— Уйди!
— Не бойся ты меня, не бойся!
Ему очень хотелось, чтобы она успокоилась, поняла, что он и в самом деле желает ей лишь добра. Развел в очаге огонь, принес в котелке воды.
— Пей. Тебе будет легче. Смотри, что с моей рукой сделала.
На запястье два кровоточащих полумесяца — следы ее зубов.
Она сидела на том же самом месте, спиной к решетке, и всхлипывала, но взгляд опухших от слез глаз стал как будто яснее.
— Видишь кровь? Клянусь ею: ты для меня сестра. Понимаешь? Ну, ничего, потом поймешь. Ложись спать.
Свет от пламени очага полоскался на сером войлоке потолка, искры стремительно уносились в дымовое отверстие, исчезали в черном небе. Девушка стянула у горла халат, прикрывая голую грудь. Он лег на свое место, отвернулся.
— Почему так убиваешься? Муж остался там?
— Н-нет.
— Мать? Отец? Дедушка?
— Они убили дедушку… И его мать убили.
— Мать твоего дедушки, что ли?
— Булган, мать моего жениха.
— А-а… Не изводи себя слезами. Смерть не самое страшное, девушка. Тебя как зовут?
— Каймиш.
— Кто твой жених, Каймиш? Воин? Нойон?
— Мой дедушка учил его делать стрелы. У меня теперь никого нет. И у него тоже нет родных.
— Я твой брат, Каймиш, — напомнил он.
— Ты вправду такой… ну, добрый? Не обманываешь меня? Лучше уж убей, чем обманывать.
— Не обманываю. Я на крови клялся. Не знаю только, зачем, для чего все это делаю. Для меня нет более заклятых врагов, чем твои тайчиуты.
— Я не из их племени. И жених тоже. Мы рабы — боголы — тайчиутов. Ты нойон?
— Не нойон и не раб, я воин. Служу нойону.
— Отец моего жениха тоже служил нойону. Но его убили. А жениха сделали черным рабом.
— Кто его убил?
— Люди Таргутай-Кирилтуха. После смерти Есугей-багатура.
— Что? — Он резко повернулся к ней.
— Он служил Есугей-багатуру. Потом его жене.
— Оэлун?
— Да, так ее, кажется, зовут. Сама я ни разу не видела ни Есугей-багатура, ни его жену. Но мой жених и его мать очень хвалили…
— Есугея?
— Госпожу Оэлун.
— Ты знаешь, где она сейчас?
— Этого я не знаю. Ее сын долго жил в нашем курене. Ходил с кангой на шее. Ему помогли убежать. Тайчу-Кури за это сильно били. А Тэмуджина искали — не нашли.
— Ты его видела, сына Оэлун?
— Много раз.
— Какой он из себя?
— Ну, какой… Высокий, рыжий.
— Рыжий?! — Что-то внутри у него оборвалось, заныло. — Рыжий?
Он сел к огню, сгорбился, опустил плечи, надолго замолчал, позабыв о Каймиш. Она смотрела на него с недоверчивым недоумением, не могла, видимо, понять, что это за человек, почему при упоминании имени Есугея он так резко переменился.
— Твой жених знает, где сейчас Оэлун?
— Этого никто в нашем курене не знает. Она тебе кто, Оэлун?
— Никто. — Он вздохнул. — Она могла стать матерью моих детей.
— Почему же не стала?
— Почему ты не в юрте своего жениха, а здесь? В этом проклятом мире человек подобен хамхулу.[35] Ветер гоняет по степи, пока не закатит в яму. Для чего мы живем, если жизнь сплошная мука?
Он задал этот вопрос не ей — себе, но девушка подумала, что спрашивает ее.
— Не знаю… Дома мне жилось хорошо. Дедушка… — Она заплакала опять, вытирая кулаком слезы. — Они убили его на моих глазах.
— Ты только не кричи! — попросил он.
— Не буду. Сейчас мне уже лучше. Спасибо тебе. До этого было страшно. Хотелось кричать и кричать, чтобы сойти с ума. Ты мне поможешь вернуться к жениху?
— Это сделать не так просто, Каймиш. Он очень нужен тебе?
— Да. И я ему тоже.
— Это хорошо. Я постараюсь что-нибудь сделать… У сына Оэлун глаза светлые?
— Светлые.
Он кивнул.
— Как у Есугея.
— Ты знал его?
— Видел один раз. В другой раз свидеться не пришлось. Теперь встретимся только там, — он показал пальцем в черную дыру неба, горько усмехнулся.
Глава 7
Перед юртой горели два больших огня. У входа, спиной к юрте, слегка сутулясь, стоял Тэмуджин. Лицо, неровно освещенное пламенем, было хмурым и усталым, уголки губ обиженно опущены. Напротив, у огня, стояла Борте, чуть дальше теснились его родные и родные невесты, еще дальше, у крытой повозки, завершил приготовления к обряду шаман Теб-тэнгри. Тэмуджин нетерпеливо переступал с ноги на ногу. Когда все это кончится?
Борте, словно передразнивая его, тоже переступала с ноги на ногу. На ней была одежда замужних женщин: широченный номрог из блестящего шелка, бохтаг с тонкой серебряной спицей, увенчанной лазоревыми перьями неведомой птицы. Ее мать Цотан тоже была в шелковом номроге и бохтаге. Толстая, с гладким лицом, она стояла рядом с его матерью, что-то шептала ей и добродушно улыбалась. Оэлун в старом, много раз чиненном халате, в низкой вдовьей шапочке, маленькая, худенькая, с загрубелыми от работы руками, рядом с Цотан казалась служанкой, такой же, как Хоахчин. Обида росла и росла в нем, поднималась к горлу, перехватывала дыхание.
Обида родилась еще там, в курене хунгиратов. Отец Борте Дэй-сэчен, все его родичи были радушны и приветливы, но Тэмуджин все время чувствовал: он для них нищий наследник прославленного отца, достойный милости, но не уважения. Не видать бы ему Борте, как кроту неба, не будь с ним Теб-тэнгри. Ловкий шаман, великий искусник в спорах, повел дело так, что достойному Дэй-сэчену ничего не осталось, как отдать дочь или признать себя клятвоотступником. Но, не удерживая Борте, он неуловимо, неуличимо давал понять — это милость. И богатые дары, и эта белая юрта, и пышная одежда невесты, и то, что сам Дэй-сэчен не поехал провожать дочь, все, как сейчас понимает, было сделано для того, чтобы он мог в полной мере оценить свою бедность, свою неспособность ответить равным подарком. На пирах хурчины в своих песнях славили подвиги, которых он не совершал, величали владетелем улуса, которого он не имел… Они издевались над его незначительностью. Но там он этого до конца не понял. Там все заслоняла одна мысль — увезти Борте.
