Двое строптивых - Старшов Евгений
Самого Мизака чуть было не убили камнем. Конечно, паша по лестнице на штурм не лез, но бился, надо отдать ему должное, в первых рядах у бреши.
Однако ни его личная храбрость, ни указующий авторитет не смогли исправить дело. Как обычно, к полудню, янычары выдохлись, и волны штурмующих откатились обратно к подножию горы…
Несколько раз за восемь дней турки ходили на штурм, но так и не смогли взять крепость. Мизак понял, что дальнейшее пребывание здесь бессмысленно, ибо нужны большие инженерные работы, на которые не было ни времени, не желания, ни сил. Посему он принял решение отвести свои потрепанные силы в Фискос и ждать там обещанного большого султанского флота, тем более что разведка — легкие фелуки, крутившиеся у Родоса — доносила, что орденский флот все-таки собрался к выходу.
Паша прекрасно знал о наличии у госпитальеров греческого огня. Конечно, было бы, пожалуй, славно и занятно разбить рыцарей на море благодаря подавляющему превосходству в судах, но… кто знает? Воюют ведь не числом, а умением, а он и так изрядно осрамился и на Родосе, и здесь.
Орденская флотилия уже не застала Мизака на Тилосе, и это было досадно для д’Обюссона, ведь он с великим адмиралом приготовил визирю неприятный сюрприз.
Главная орденская каракка была перевооружена замечательными немецкими многозарядными пушками (которые были описаны при прибытии Иоганна Доу). У всех — от магистра до Джарвиса — просто руки чесались испытать новинку на враге, но не вышло, к сожалению.
Флотилия доставила на Тилос оказавшееся уже ненужным подкрепление, а д’Обюссону осталось только поздравить бравых защитников и присудить им большую денежную премию, дабы поощрить за стойкость, а всех прочих, кто неравнодушен к дукату, вдохновить на аналогичные подвиги.
Да, у ордена за последнее время появились деньги — стараниями многочисленных послов к королевским дворам Европы. Это, конечно, не значило, что теперь золотом надо разбрасываться направо и налево, но в данном случае премия стала вовсе не лишней тратой. Кровь и отвагу никакое золото не оплатит, но все же лучше, когда оно есть, чем когда его нет.
Также следует упомянуть, что Мелигалл не доплыл до Фискоса и умер на борту корабля в страшных мучениях. Христианские источники сообщают, что незадолго до смерти тело его покрылось страшными гнойными язвами, все воспалилось, он зачервивел, и, не получая помощи от небес, умер, богохульствуя. Нет, автору его нисколько не жаль — по заслугам и кончина, но есть подозрение, что хроники намеренно сгущают краски и болезнь вовсе не имела таких ужасных симптомов.
Итак, декабрьская экспедиция турок наглядно показала и доказала, что нашествие не за горами, отчего все распланированные д’Обюссоном оборонные меры были еще раз согласованы и одобрены орденским советом. Теперь надо было приступать к их исполнению. Зная коварный нрав турок, великий магистр здраво рассудил, что нехристи, пожалуй, смогут напасть и под Рождество, когда их особенно не ждут, и потому работы начались безотлагательно. Поля пока не трогали — хотели дождаться озимых, а вот рытье траншей у бухт и снос домов и вырубку садов вокруг родосской крепости постановлено было начать незамедлительно. Однако первым актом в этой титанической драме самоуничтожения стало разрушение святыни на горе Филеримос.
17
Для Торнвилля это трагическое действо стало прологом умопомрачительного приключения, которое поистине стало испытанием как для него, так и для его дамы сердца.
Пока же месяц шел за месяцем, а осада Прекрасной Елены продолжалась безуспешно. Очевидно, славный старик Данте тоже попал на такую, разразившись впоследствии циклом стихов о Каменной Даме:
Но обо всем по порядку. Так получилось, что и Лео, и Элен прибыли на чуть ли не траурную церемонию переноса из горного монастыря в родосскую крепость чтимой святыни крестоносцев — Филеримской иконы Божией Матери, добытой ими еще в Святой земле и писанной якобы самим евангелистом Лукой.
Филеримская гора на севере острова была повыше линдосской и составляла 267 метров над уровнем моря.
Некогда там был акрополь античного Ялиссоса, затем на его месте обосновалось христианское святилище, а в более позднее время — монастырь и византийская крепость, которую в 1306 году сдал крестоносцам невинно выпоротый ее комендантом слуга. Иоанниты укрепляют крепостные сооружения и строят прекрасный храм, в который и помещают икону. Теперь предстояло горестное дело — рушить прежде созданное…
Храм с высокой и крепкой колокольней, более напоминавшей сторожевую башню (а впрочем, тогда многие монастыри являлись крепостями), был окружен очень интересно растущими деревьями. Поскольку на верхушке большой горы все время дули разнонаправленные ветра, деревья вырастали не слишком большие, зато с настолько извилистыми стволами и ветвями, что казались какими-то причудливыми осьминогами. Впрочем, это не касалось деревьев крепких пород и кипарисов, а также великолепного леса, густо росшего по бокам горы и источавшего чудеснейший хвойный аромат. Короче говоря, не место — рай, в котором приятно находится, если по хорошим обстоятельствам. Недаром там гнездились монахи — и латинские, и греческие униаты.
Большой храм принадлежал крестоносцам, а рядом с ним стояла "земляная", как ее называли, церковь Святого Георгия — небольшая, вырубленная в скальной породе и уникально расписанная около 1430 года в смешанной, то есть эклектической манере, сочетавшей в себе византийские и латинские элементы.
До сих пор, несмотря на прошедшие века и турецкое разорение, различимы Богородичный цикл, Страсти Христовы и несколько коленопреклоненных рыцарей рядом с их святыми покровителями и покровительницами, среди которых прекрасно опознается святая великомученица Екатерина с колесом — орудием своих мучений… Ниже этой церкви была большая православная (в то время, разумеется, униатская) церковь с монастырским подворьем.
Все было подготовлено к печальной церемонии. В море, несмотря на декабрь, вышли дозорные галеры и бригантины, саму гору надежно оцепили, ее верхушку заполонили рои латинского и греческого духовенства вместе с орденской верхушкой. Архиепископ Убальдини был явно расстроен и как истинный итальянец не скрывал эмоций, но лишь кратко высказался по поводу жестокой необходимости всего происходящего. Греческий митрополит Митрофан говорил долго, но был, как обычно, неинтересен, а позже, на совместном богослужении в обреченном храме, он даже не старался скрыть того, что ему все это не нужно, и тарабанил молитвы быстро и монотонно, словно держа в уме деликатесы, которыми должна завершиться его тарабанная повинность.
