Лев Жданов - Сгибла Польша!
Склады снарядов, амуниции и съестных припасов, заготовленные россиянами в городах, "завоеванных" на ходу Хлопицким, он не уничтожал, а словно по секрету сообщал обывателям:
— Все это надо беречь для нашего корпуса в тридцать тысяч штыков, который идет за мною…
Конечно, его слова быстро переносились в русские ближайшие отряды, и начальники их не только не гнались за "легионом" Хлаповского, но еще быстрее уходили подальше от этих мест.
Вообще, Хлаповский старался, чтобы и свои, местные обыватели, точно не знали, сколько у него в отряде людей. Он шел лесами, ночью, делая быстрые переходы… Местные крестьяне водили его дорогами, не известными российским генералам, через болота и лесные заросли… Никто из русских не мог предвидеть, где покажется отряд "летучего генерала" Хлаповского… А он знал о каждом шаге неприятеля, мог перечесть количество людей, лошадей и фур в каждом отряде, стоящем на его пути или где-нибудь поблизости… Где не было сомнения в победе, там налетал, как ястреб, Хлаповский, отбивал обозы, брал оружие, патроны, уводил пленных. Но сомнительных стычек избегал…
Напрасно русские генералы, пересылаясь между собою, сливая отряды, строили планы окружить и уничтожить Хлаповского. Он шел, как при ясном свете, зная каждый шаг врагов. А россияне, даже за золото, которое сыпали щедро разведчикам-бурлакам, евреям и литвинам, не могли точного узнать ничего…
Уже до 3000 человек насчитывал у себя Хлаповский, когда у Китовишек, всего в 3–4 милях от Вильны, к нему пришел храбрец Яцевич, крывший в лесах с апреля, и пан Рунге со своими "лесными гвардейцами" из Беловежья, где их, благодаря предательству одного товарища, стали теснить войска. Явился сюда и сам князь Габриэль Огинский со своей отважной женой. Он привел кроме своих хорошо вооруженных пятисот партизан еще около двухсот человек студентов из Вильны под начальством профессора Горно-стайского… Артиллерия тоже пополнилась взятыми пушками и теми, какие имелись у Огинского, у Яцевича…
Как и везде, в Китовишках устроен был Хлаповскому восторженный прием. Звонили колокола. Ксендзы в пасхальном облачении кропили знамена, орудия, воинов… Говорили искренние, горячие речи.
— Привет тебе, храбрый генерал! — говорил оратор, не отрывая глаз от адреса, с которого читал свою речь. — Ты не побоялся ничего, рискнул жизнью своей и своих воинов, пришел к нам на помощь… Доверие твое к нам будет оправдано. Исполним все, что прикажешь, для освобождения родной земли. Напиши Народному правительству и гетману польских сил, если желаешь изобразить нашу преданность отчизне, — скажи, что наши силы и мужество, способности и самую жизнь мы принесем в жертву для общего блага и счастья, для сохранения польского имени своего. И не требуем ничего взамен, ни вознаграждения, ни чинов, ни самой славы!..
Принял адрес Хлаповский, благодарит, обнимает оратора и кланяется дамам, простым женщинам, которые осыпают цветами его и даже ряды воинов, которые гирляндами убрали орудия и древка знамен…
Потом обращается к представителям и властям города:
— Есть ли у вас партизаны, желающие примкнуть к отряду, и сколько человек?.. И какие средства может город уделить на общее дело?
Кончив деловые переговоры, устроив на ночь отряд, осмотрев стоянки, проверя караул, Хлаповский вечером принял приглашение Огинских, явился к ним в небольшой домик, занятый нераздельной отважной парой. Отсутствие блеска и роскоши в обстановке, в столе выкупали любезность молодой "партизанки" — княгини Габриэлы и радушие ее мужа, загоревшего, обветренного от частых походов и пребывания в лесах…
— Смешно и грустно! — говорит Хлаповский, когда ему пришлось поведать о своих "подвигах", как выразилась княгиня. — Мне, например, доносят, что генерал российский ищет меня. А как только я обнаружу свое пребывание вблизи от него, — он спешит скорее убраться с дороги, думает, что я уж очень силен, если так вызывающе себя веду… Вечная история. Если хочешь, чтобы тебя все боялись, не бойся никого и ничего!
— Верно, верно! — с восторгом лепечет княгиня. Она любит своего героя-мужа, пошла за ним на опасности, на нужду… Но женщина — остается всегда верна своей натуре: "искать сильнейшего".
И теперь, видя нового, более яркого героя, она обдает его лучами своих прекрасных, сверкающих очей, тянется к нему, как растение к теплу и свету… Невинно, без всякой дурной цели, но явно выказывает ему особое предпочтение, словом, кокетничает, как самая обыкновенная красивая пани, желающая иметь еще лишнего, интересного поклонника.
Конечно, Хлаповский, избалованный женщинами, видит, все. Но теперь не время для флирта. Да и настроение у него иное. Грустно засветились его глаза, когда он заговорил:
— А в деревнях!.. Там ужас что такое… Холеру занесли российские войска… Тут в городах умеют уберечься от нее. А там!.. Грязь, тьма… Нет помощи… Целые села, еще не выжженные, вымирают. Пришел я в одну деревню. Никого. Старик дряхлый сидит на завалинке. Я к нему по-польски: "Здравствуйте, дед! А где же люди?" "А тут! — говорит и указывает на небольшое кладбище, близко от хат. — Там их хоронили, когда было кому… А последних, которые лежали и помирали, я уж сам около хат хоронил… Вот!" Гляжу, у хат — холмики свежие, вроде могильных. А он шамкает: "Не хватает у меня, старого, силы на кладбище нести… Так я тут!" Оказалось, холерой всех унесло… Я говорю: "То москали, не наши вам смерть занесли!" А он: "Не наши! А какие же? Теперь не разберешь. Горе одно от жолнеров, какие сюда ни придут… Москали говорят: "Вы — наши, мы — ваши…" И обижают, обирают… Я думал, и ты, пане, москалей привел. Очень у вас мундиры похожи… А другие, повстанцы, придут, тоже говорят: "Мы — ваши, вы — наши". Голодные, оборванные, еду забирают, одежду… Только что хат не жгут. И уходят, как и те… А мы — остаемся, да холера… Кара Божия остается с нами… И не стало нас… Один я… Уж не знаю, зачем остался… Видно, для того Бог дал лишнего веку, чтобы было кому похоронить людей!"
Умолк Хлаповский. Молчат и другие. Даже княгиня, резвая раньше, словно кошечка, притихла, слезы на глазах.
— Война! — вырвалось с тихим вздохом у Огинского.
— Война! — повторил грустно Хлаповский и сразу переменил тон. — А что дальше делать будем? С кем воевать? Еще когда из Польши большие корпуса подойдут… Не сидеть же и ждать, сложа руки, от погони ускользая…
— Конечно! — живо отозвался Огинский. — Есть дело. Подумать надо. Вильна под рукой… Гарнизону в ней мало. Одно время совсем его не было, даже Храповицкий оставил свой палац губернаторский, убежал… Теперь — тысячи четыре наберется. Ну, это не сила! И люди в городе за нас. Стоит знак подать, кинутся на этот гарнизон с одной стороны, мы с другой… И… как думаешь, генерал?..
— Заманчивая штука, князь коханый… Слыхал я, запасы там богатейшие… И пушек немало, нам годных… Но ты верно сказал: подумать надо. И капитану Заливскому в Августово не мешает весть послать, пусть подходит сюда… Мы и потолкуем сообща. Тысячи полторы людей у него… отборных. Хвастун он, противный… А воин — славный! Умеет сам биться и других делу учить. Подумаем…
Долго длилась беседа. Уходя, целуя полную, теплую ручку княгини, ответившей ему крепким-крепким пожатием, Хлаповский подумал:
"Эх, будь ты не жена товарища-соратника!.. Не ушла бы…"
Еще раз отдал поклон хозяевам, провожающим дорогого гостя, и вышел.
А княгиня в эту ночь была со своим мужем особенно нежна и ласкова, охваченная давно забытым супругами пылом…
Константин Парчевский тоже пришел из виленских лесов к Хлаповскому. С ним явилась Эмилия Платер. Но кроме Страшевича еще одна, новая подруга-воин была у графини на этот раз.
Смуглая, темноволосая, румяная, с круглым, живым личиком, двадцатилетняя панна Мария Рачанович сначала, по слухам, увлеклась подвигами Эмилии Платерувны и добилась поступления в партизанский отряд. А потом, встре-тясь с Эмилией, стала уже с ней неразлучна, даже спала с ней часто на одной постели. И не только подражала ей слепо в одежде, в речах, но невольно переняла ее манеры, ее интонации. И только в одном не изменилась панна Ма-рыся. Молчаливая, грустная обычно, редко тихо улыбается Эмилия, как яркое осеннее солнце Литвы, глядящее порою из разорванных вечерних туч и озаряющее сразу все кругом.
А Марыся всегда смеется громко, заразительно. Шутит здорово. А уж если смеяться нельзя, или нечему, или некогда, как во время боевых схваток, — все-таки широкой улыбкой безотчетно раздвигаются ее пунцовые, полные губки, обнажая крупные, блестящие зубы девушки. А панна Прушинская, — она увезла своего раненого Стаха в Вильну, чтобы там вылечить и женить его на себе.
Хлаповский сначала холодно принял Эмилию.
— Теперь, панна графиня, как сама можешь видеть, "партизантка" прежняя берет конец. Ее не удалось разлить по целому краю, перекинуть к пинчукам, на Волынь, в Подолию… Начинается регулярная война. А панна графиня должна согласиться: довольно необычно будет видеть офицером в регулярных полках даже самую храбрую девушку. Позвольте мне, панна графиня, как другу, дать совет: вернись домой с верой, спокойно жди исхода дела.
