Гусейнкули Гулам-заде - Гнев. История одной жизни. Книга первая
— Нет, сыночек, — запротестовала мать. — Парвин будет стесняться. Лучше здесь, в гостинице. Зачем беспокоить людей!
Я выбежал из номера, чтобы побыстрее возвратиться в него. Спустя несколько минут, уже разговаривал с Аалам-ханом:
— Пять дней отпуска, господин Аалам-хан. Если это не в ваших силах, я обращусь к капитану Кагелю.
— Зачем тебе капитан Кагель? — говорит Аалам-хан. — У вас же есть младшие офицеры. Передайте командование кому-нибудь из них. За остальное я сам отвечаю. Иди, чего стоишь! Торопись к матери, это твой долг.
Я поблагодарил Аалам-хана и побежал к друзьям. Едва вошел в комнату, Аббас говорит:
— Что с тобой, Гусейнкули?! Ей-богу, давно я тебя не видел в таком радушном настроений. Наверное, письмо от Парвин получил?
— Ты не ошибся, друг! Только не письмо, а она сама приехала.
— Какой молодец! Ты умеешь врать, — говорит Рамо. — Она даже в «баге фовварэ» и «садрабад» никогда гулять не ходила, а ты захотел, чтобы сюда приехала! Кто-кто, а я-то знаю высокомерие этой тепличной девицы. Она к своим близким родственникам в месяц раз заходит, и вдруг к тебе, рябому, пожаловала? Ха-ха!.. Трое суток добиралась к тебе «всемирному красавцу»! — со смехом заканчивает Рамо.
— Может, поспорим?!
— Что ж, пожалуйста, — соглашается Рамо. — Если она приехала, я себя считаю в проигрыше. Если выиграю, буду целовать ее, а ты будешь смотреть! Идет?
— Друзья, бросим шутки и займемся деловым вопросом, — строго говорит Ахмед. — О Парвин я давно слышу, что она особая девица. По своему социальному положению и тому подобное. Поскольку она из богатой семьи, нам надо обратить на нее особое внимание! Мы должны показать ей то, чего не достает в богатом обществе, — человечность!
Шутки и остроты со всех сторон. Отбиваться бесполезно, лучше молчать и слушать, когда все выскажутся.
Наконец Аббас серьезно говорит:
— Ну хватит! Насмеялись досыта. Я предлагаю организовать для Парвин специальную встречу и угощение, как принято у нас, у курдов. Иди, Гусо, и ни о чем не беспокойся. Мы сами…
— Спасибо, друзья! Ахмед, выведешь эскадрон на занятия.
— Шагай, Гусо, не беспокойся. Все будет в порядке.
И вот я снова в гостинице, в отдельном номере — свободный на пять дней от службы Человек. Почти целая неделя в полном моем распоряжении. Быстренько снимаю С гимнастерки ремень и объявляю о своем отпуске матери и Парвин. Обе довольны; весело щебечут, как птицы, и у меня настроение — давно не бывало такого. Мама говорит;
— А не заказать ли нам что-нибудь покушать? Мы ведь с дороги.
— Ох, мама, прости недогадливого сына! Эй, мальчик! — кричу я, распахнув двери.
Когда подбегает коридорный мальчишка, я велю ему позвать официанта. Через несколько минут входит молодой парень в белой курточке, под горбатым носом у него ершистые усики.
— Чем могу служить, господин? — сам смотрит в сторону Парвин. Видно, поразила своей красотой.
— Три «члов-кябаб», — говорю я. — И чай. Побольше сладкого!
— Слушаюсь, господин!
Официант манерно махнул рукой, уходит и скоро вновь появляется с подносом, на котором красуется и манит все заказанное нами. Я разливаю в пиалы чай, спрашиваю:
— Как поживает тетечка Хотитджа?
— Ой, Гусо-джан, она так соскучилась по тебе! — отвечает Парвин. — Тысячу приветов велела тебе передать… А у вас, в Кучане, как?
Я рассказал все интересное. О Суйрголь Парвин слушала с повышенным вниманием. На лице ее, в глазах проглядывала зависть, и я читал мысли Парвин: «Мне бы так! Мне стать бы такой!» Я представил ее на коне с винтовкой, в мужской одежде, и мне стало смешно. Нет, наверное, Парвин не смогла бы быть джигитом. Чтобы стать им, надо иметь большую физическую силу, а у нее этого нет. Надо быть злым, а Парвин ласковая и кроткая.
— Ты почему улыбаешься? — спрашивает Парвин. — Тебе, наверное, нравится Суйрголь больше, чем я?
— Ну, что ты! Посмотри-ка туда, кто пришел?
В комнату входит с двумя букетами цветов Аббас Фарамарз. Он элегантно раскланивается и преподносит цветы.
— Это вам, тетя Ширин! А это вам, Парвин-ханым!
Аббас церемонно отступает в сторону. Парвин прижимает цветы к лицу, прикрывает радостную улыбку.
Мама и Парвин узнают Аббаса. Я писал, что мы служим вместе. Парвин уважительно кивает ему, а мама приглашает Аббаса сесть.
— Мы очень рады, что вы посетили нас, — смущенно говорит Аббас. — Мы от души приветствуем вас.
Парвин краснеет от смущения, опускает глаза, над верхней губой у нее выступают капельки пота. Как раз в это время в комнату входит Рамо. В руках у него два букета огненных роз и две кисти винограда «Фахри». Рамо по всем правилам отдает воинскую честь, подает цветы и застывает на месте, будто ждет, когда ему скажут «вольно». Сдержанность и скромность Рамо тронули маму.
— Кто этот парень? Будто знакомый. Где-то я его видела, — с волнением спрашивает она.
— Да это же друг детства… Рамо! Из села Хамзанлу! Неужели, не узнаешь?
— Ой, боже мой! — восклицает удивленно мать. — Неужели это тот самый Рамо? Как ты вырос, какой богатырь из тебя вышел! — Мать обнимает его как родного. — Садитесь, Рамо-джан, садись около меня. — На глазах у мамы появляются радостные слезы.
Следом за Рамо, заходит в комнату Шохаб. Руки у него заняты свертками, кульками и, конечно, цветами. Знакомлю его с матерью и Парвин, а сам думаю, куда же девался Ахмед. И он — тут как тут, явился самым последним, наверное, отстал по дороге. В руках у него красный и фиолетовый букеты. С галантным жестом он протягивает цветы маме и Парвин.
— Тетя Ширин, Парвин-ханым! Своим приездом вы оказали высокую честь нам, друзьям вашего сына и друга! Я восхищен вами и не нахожу слов выразить свое удовлетворение и радость! Я склоняю голову перед вамп, как перед двумя богинями. Перед богиней — матерью, перед богиней — красавицей! Я ваш солдат и преданный слуга! — заканчивает Ахмед, с важностью, как будто все это происходило на важном дипломатическом приеме.
Своим красноречием он будто сразил Парвин, она окончательно растерялась: смотрит на Ахмеда, вероятно, что-то хочет сказать, но не решается, никак не может осмелиться. Но и без слов понятно, чего она хочет сказать. Девушка восхищена моими друзьями.
Ахмед так непринужденно и незаметно вовлекся в обстановку, что я даже забыл его познакомить.
— Мама, Парвин! — кричу я, заглушая голоса Друзей. — А с Ахмедом-то вы не познакомились! Знакомьтесь. Это и есть Ахмед, мой миянабадский друг. Мы с ним вместе ходили в «классе экабер», у Арефа учились…
Друзья смеются, подтрунивают над моей суматошностью. Мама и Парвин тоже смеются. Потом наступает тишина. Самое время поднять рюмки с вином, выпить в честь «двух богинь», как назвал их мой друг Ахмед.
Вслед за угощением — песни. Первым затянул Аббас. Он поет курдскую мелодию, затем вступают Шохаб и Рамо. Наконец очередь доходит до Парвин, и я слышу райское пение, волшебный голос паризад. Поет она — словно перекатывается жемчуг в чистом горном роднике. Я слушаю и мысленно переношусь в киштанские горы и долины, вижу себя и ее на самом краю пропасти… Мы стоим обнявшись и смотрим вниз. А там на сотни фарсахов простирается долина в зеленых садах и прозрачных речках…
Уже стемнело, когда в комнату бесшумно вошел официант и поставил перед каждым гостем по порции «заг-фаран-плова» и по стакану простокваши. Кто его просил об этом? Никто как будто не выходил из комнаты. Мог бы сделать это Мирза-Мамед. Но его нет в городе. Где он сейчас? Позже, когда я провожал Официанта, спросил: сколько следовало уплатить за ужин.
— Уже оплачено, — ответил официант и кивнул в сторону Ахмеда.
— Уже успел, шантан!..
Поздно вечером мы возвратились в казарму.
Пять суток пролетели, как пять минут. Днем я показывал маме и Парвин город, ходили по магазинам, купили кое-что, а вечером собирались в гостинице вместе с моими друзьями.
В тот день, когда уезжали мать и Парвин, я пришел пораньше, чтобы наговориться вдоволь и потом не жалеть, что побыл с ними очень мало. Но разве наговоришься когда-нибудь досыта с любимыми людьми? Тем более, что и разговора-то настоящего не получается. Мама глаз с меня не сводит и говорит, говорит одно и то же:
— Сыночек мой, Гусо-джан! Звездочка ты моя… Я вырастила тебя, чтобы спокойно и радостно сесть на твою тень. Ты моя надежда, ты мой свет! Не забывай обо мне. Не оставляй долго в разлуке. Ты лучший из всех моих птенчиков!.. вечно будь для меня солнышком в небе!..
А я вынужден утешать ее, и тоже повторять:
— Мама, только не плачь! Лучше ругай меня, но не плачь. Мое сердце не выдержит твоих слез. Я всегда о тобой, ты мое солнце! Богиня моя!..
Парвин в это время стоит — лицом к полузавешенному окну. О чем она думает, я не знаю. Но у меня тяжело на душе: не хочется расставаться с ней. Такое ощущение, словно уносит она с собой мое сердце, и в груди остается темная пустота, холод и мрак…
