Камил Икрамов - Все возможное счастье. Повесть об Амангельды Иманове
Все вместе направились к дому Голосянкиных, двери которого оставались распахнутыми. В чучелодельном кабинете Петра Николаевича было холодно.
Он лежал на полу под чучелом орла, возле глубокого и низкого кресла с плетеной спинкой. Он лежал на полу, прямой и худой, из-под головы растеклась и уже почти впиталась в шершавые пыльные доски большая лужа крови.
На верстаке рядом с инструментом чучелодельца стояли две бутылки коньяка, одна пустая, другая только начатая, на тарелке — толсто нарезанная местная киргизская конская колбаса и в миске — моченые яблоки. Рюмок было две, обе пустые.
— Господа! Прошу ничего не трогать, с места не сдвигать, — заявил Бирюков. — Вы можете ненароком уничтожить важнейшие вещественные доказательства и улики.
Следователь взял в руки револьвер, потом попросил доктора осмотреть труп, сам наклонился к убитому и изрек:
— Типичное самоубийство! Правой рукой приставил дуло к правому виску и…
Вдруг Бирюков замолчал и стал крутить барабан револьвера.
— Это его пистолет? — спросил он Людмилу.
— Нет! — крикнула Голосянкина. — Нет! Вы лжете, это — убийство из мести. И это не наш пистолет. У нас светленький, а этот черный.
— Посмотрите, — обратился Бирюков к доктору. — Волосы на виске опалены, что свидетельствует о выстреле, произведенном в упор.
Людмила, которая до этого боялась подойти близко, сделала несколько шагов, вместе с врачом наклонилась над трупом мужа и, потеряв сознание, упала возле него.
Токарев и врач унесли ее в столовую, а Бирюков понюхал сначала пустую бутылку, потом початую, поднял из миски моченое яблоко и брезгливо опустил его обратно.
— В барабане револьвера не хватает четырех пуль, а входное отверстие в голове только одно.
Зорким глазом охотника Семикрасов еще до этих слов приметил одну странность и сейчас счел возможным обратить на нее внимание следователя.
— Посмотрите, — сказал он, — не из этого ли револьвера сделано отверстие в голове сайгака?
Действительно, в огромной голове сайгака, висящей в простенке между окнами, была дырка. Точно посредине, там, где начинались огромные рога.
— А вот еще! — звонко сказал Кусякин.
Чучело малой степной лисицы — корсака лежало на боку, и в голове у нее была такая же дырка.
Семикрасов смотрел на труп Голосянкина и почему-то не испытывал жалости. Лезли посторонние мысли и воспоминания. Почему-то подумалось о том, что древние, кажется, вовсе не умели делать чучел, но достигли совершенства в изготовлении мумий. Еще профессор отметил про себя, что никогда и нигде он не видел столь искусных чучел. У Голосянкина все звери были словно живые.
Следователь Бирюков рассуждал вслух:
— Конечно, мы должны были бы исходить из того, что опаленный правый висок свидетельствует в пользу самоубийства, но вполне допустимы и иные объяснения. А что, если собутыльник убитого прежде напоил его, затем выстрелил ему в висок и скрылся? Ведь очевидно, что их тут было двое. По меньшей мере — двое…
Токарев вернулся, шепнул Семикрасову, что Голосянкина пришла в себя, и стал слушать умозаключения следователя.
— Отверстия в чучелах могут быть и давнего происхождения, может быть, они были сделаны еще во время охоты. К величайшему сожалению, мы не можем пока сделать вывод о том, из какого именно оружия стреляли по сайгаку и лисице.
Это была очевидная несуразица. Семикрасов прекрасно помнил, что чучела были совершенно целые. Конечно, убийство или самоубийство Петра Николаевича никак не связано с киргизами. Из отрывочных высказываний супруги убитого выходило, что гостем был кто-то из русских. Да и не стал бы Голосянкин пить и курить с кем-то из киргизов.
— А вот и окурки! — сказал Бирюков. — Окурки в пепельнице, тогда как покойный курил трубку. Вот его трубка, вот окурки. Папиросы дешевые, но в Тургае таких не продают.
Токарев думал, что, слава богу, подозрение не падает на киргизов. Он беспокоился о новых обвинениях против степняков, на которых здесь привыкли сваливать все.
В карманах Голосянкина нашли рублей двадцать денег, золотые часы с брелоком в виде черепа из слоновой кости. На ковре возле кушетки висело дорогое оружие: две сабли в серебряных с чернью ножнах, дуэльные пистолеты и кинжал кавказской работы, в шкатулке на камине лежали какие-то бумаги и перстень. Возле кушетки стоял фарфоровый кальян.
— Убийство произведено не с целью ограбления. — Бирюков каждый свой вывод делал значительно.
— Остается только ревность. — Это сказал Кусякин. — Нынче, я читал, часто убивают из ревности. Или из мести. Как говорится, шерше ля фам.
— Он был однолюб, — сказал Токарев. — «Фам» тут ни при чем. И мстить ему никто не мог. Он вел торговые дела, возможно, что это дело рук компаньонов или конкурентов. Мы ведь не знаем ни источников его доходов, ни размера состояния. А вдруг он тайно богат, и наследники…
— Не верится, — возразил Семикрасов. — Конкуренты и наследники действуют осторожнее.
Врач, вернувшийся из столовой, довольно равнодушно обследовал труп и подписал заключение о том, что на теле не найдено других телесных повреждений, кроме отверстия в правом виске, а о степени опьянения высказываться определенно отказался.
В качестве понятых Семикрасов и Токарев подписали полицейский протокол и отправились домой. Естественно, что они не спали всю ночь, а утром, когда приехал Амангельды, на всякий случай посоветовали ему поскорее уезжать. Улик против него нет, но глаза мозолить не надо. К тому же могут его вызвать в качестве свидетеля, ибо известно, что Амангельды поставлял Голосянкину убитых животных и птиц. А свидетелем в столь тонком деле быть опасно.
Амангельды сказал, что и сам не может задерживаться, но на обратном пути обязательно заедет в Тургай и готов пригласить Семена Семеновича и Николая Васильевича на охоту. Охота по первой пороше всегда бывает удачной.
Когда Амангельды уехал, Семикрасов с Токаревым опять занялись исследованием предположений, связанных со смертью Петра Николаевича. Семикрасов готов был заподозрить и саму безутешную вдову, которая давно рвалась из Тургая и часто говорила, что только упрямство мужа мешает ей жить полной жизнью и дышать полной грудью. Спокойный академический рассудок профессора извергал любые предположения, но Токарев не мог себе такого представить. Горе вдовы тронуло его до глубины души.
В тот день они рано легли спать, а на рассвете их опять разбудили. Амангельды стоял в дверях, он был возбужден и суров, говорил очень тихо и скупо.
— Я поймал убийцу. Теперь никто не скажет, что это киргизы. Он сложно говорит, он говорит, что хотел убить, но не убил. Можно поехать к нему. Или я его сразу полиции отдам. — Амангельды еще больше посуровел. — Я могу его сразу полиции отдать. Хотя не хочется. Почему-то не хочется.
Ехали долго. Дул встречный ветер, дорога была трудной.
— Скоро, — успокаивал Амангельды. — Это заброшенная зимовка. Где раньше школа была, где учитель в корзине замерз, где Бейшара сторожем был.
Они приехали, когда день совсем посерел, и ясно стало, что здесь им и ночевать.
Школьное здание развалилось, от класса и чуланов остались одни стены, и только комната учителя почему-то уцелела. Над ней была крыша, а из крыши торчала печная труба.
— Здесь, — сказал батыр. — Еду, смотрю: из трубы дымок идет. Думаю: кто это? Завернул, вхожу, он у печи сидит. Плечи узкие, шея тонкая. Я вчера эту шею и плечи видел в окне господина Голосянкина. Я сразу понял, что он и убил.
Человек лежал на земляном полу. Он лежал на спине совершенно неподвижно в странной какой-то неудобной позе и казался мертвым. Батыр равнодушно перевернул его на живот, острым ножом разрезал веревки на руках и ногах.
Человек продолжал лежать. Амангельды посадил его, прислонив спиной к стенке.
— Он закоченел и почти без сознания, — сказал Токарев. — Разве можно было так вязать его и бросать в холодном помещении?
— Это убийца, — возразил Амангельды. — Вот увидите, Его все равно повесят.
— Надо затопить печь, обогреть его и накормить, — поддержал Токарева Семикрасов.
Они втроем занялись печкой, под прелым камышом рухнувшей кровли нашли остатки стропил, сломанный ученический стол. Еду они взяли на троих, но и на четверых ее хватало.
Человек у стены безучастно глядел на хлопоты трех незнакомцев. Его пересадили к печке, но он вроде бы но чувствовал тепла, молчал и не шевелился.
— Оружия при нем не было? — спросил у Амангельды Токарев.
— Нет.
— А с чего вы взяли, что он и есть убийца?
— Он сам признался.
— Как это так?
— Я прямо сказал, что видел его в комнате господина Голосянкина. Тогда он вздрогнул и побледнел.
— Ну?
— Я спросил: «Ты его убил?» Он ответил, что хотел убить.
