Рихард Вейфер - Данте
Данте Алигьери, склонившийся в своей убогой каморке в небольшом домике в Болонье, принадлежавшем чесальщику шерсти, над своими книгами и рукописями, задумчиво листал написанный на латыни трактат «Монархия»[56]. Это было его политическое кредо. С каким вдохновением писал он этот труд! И сколько осторожности ему пришлось проявить при его издании! Ведь открыто высказывать свое мнение — особенно по третьему вопросу, о происхождении монархии, — было далеко не безопасно, поскольку приверженцы и сторонники папства отстаивали свою концепцию, которая была выдвинута Григорием VII и впоследствии поддержана Иннокентием III и Бонифацием VIII. Эта концепция исходила из того, что император обязан своим саном Папе, равно как Луна получает свой свет от Солнца. В отличие от этого, Данте мужественно возразил:
«Ради блага истины я начинаю в этой книге состязание с теми, кто, движимые некоторой ревностью к Матери-Церкви, не ведают искомой ими истины. С ними я начинаю состязание в этой книге ради блага истины с тем почтением, которое благочестивый сын обязан оказывать отцу, которое благочестивый сын обязан оказывать матери, благочестивый в отношении Христа, благочестивый в отношении Церкви, благочестивый в отношении пастыря, благочестивый в отношении всех, исповедующих религию христианскую.
Мы вынуждены указать на то, что императорская власть возникла до папской, так что ее существование не обязано папской власти. Церковь и словом и делом должна следовать примеру Иисуса Христа, сказавшему о себе: „Царствие мое не от мира сего“».
Усталым движением автор отодвинул свой труд в сторону. Когда же найдется император, который не предоставит Италию собственной участи, подобно Рудольфу Габсбургскому и Альбрехту Австрийскому! Италия похожа на тяжелого больного, который только умножает свои мучения, непрерывно ворочаясь с боку на бок на ложе страданий. С другой стороны, ее можно уподобить необъезженному скакуну, который не поддается никакому всаднику!
Поэт потянулся к другой незавершенной рукописи под названием «Пир»[57]. Из любви к своим необразованным братьям он собирался дать полуграмотной толпе изысканное яство образования, как и пообещал во введении.
«О, сколь блаженны восседающие за той трапезой, где вкушают ангельский хлеб! И сколь несчастны те, что питаются той же пищей, что и скотина! Однако, поскольку каждый человек каждому другому человеку от природы друг, а каждый друг скорбит о недостатках любимого, постольку вкушающие пищу за столь высокой трапезой не лишены сострадания к тем, кто у них на глазах бродит по скотскому пастбищу, питаясь травой и желудями. А так как сочувствие — мать благодеяний, то и познавшие всегда щедро делятся своими добрыми богатствами с истинными бедняками, являя собой как бы живой источник, чья вода утоляет ту природную жажду, о которой говорилось выше. Я же не восседаю за благодатной трапезой, но, бежав от корма, уготованного черни, собираю у ног сидящих толику того, что они роняют. Я знаю о жалком существовании тех, кого я оставил за собою; вкусив сладость собранного долгими моими трудами, я проникся состраданием к этим несчастным и, памятуя об оставленных, приберег для них некогда обнаруженное их взорами и возбудившее в их душах большое желание. Посему, стремясь ныне им услужить, я намереваюсь задать всеобщее пиршество из того хлеба, который необходим для такой снеди и без которого они бы не смогли ее отведать. А это и есть пир, достойный этого хлеба и состоящий из такой снеди, которая, как я надеюсь, будет подана не напрасно».
Правда, заниматься научными изысканиями и распространять приобретенную мудрость намного тяжелее, если проводишь свои дни не в привычной домашней обстановке, окруженный безоблачным семейным счастьем, а принужден постоянно странствовать, не ведая, не вынудит ли горькая судьба уже назавтра покинуть облюбованное временное пристанище. Может быть, в этом и заключается причина того, что работа над «Пиром» так медленно продвигается. Во всяком случае, она не приносит Данте настоящего внутреннего удовлетворения. Может быть, однажды он создаст другое произведение, грандиозную величественную поэму, которая позволит людям заглянуть в самые потаенные уголки их души и обессмертит имя своего создателя. Возможно, если Бог продлит его дни, он отважится приняться за подобный труд; пока поэт колеблется между надеждой и самоотречением, между страстью к борьбе и жаждой мира!
Данте поднимается из-за стола. С работой на сегодня уже покончено. Он надевает берет, выходит из дома и спешит к ближайшим городским воротам. Стражник с длинной алебардой в руке приветливо кивает ему, ибо уже знает этого немногословного, серьезного и погруженного в свои мысли ученого, который почти ежедневно совершает прогулки за город. Не обращая внимания на башни, городские стены и валы, Данте Алигьери медленно направляется к синеющим на горизонте Апеннинам, углубившись в свои мысли.
Уже более пяти лет прошло с тех пор, как он постыдно бежал из Флоренции. Беглец избежал сожжения на костре, но сколько же с той поры ему пришлось претерпеть и безропотно принять! Непродолжительное, но прекрасное время он провел в Вероне, где благородный Бартоломео делла Скала с такой любовью заботился о несчастном беглеце, а девятилетний брат гостеприимного хозяина, Франческо, впоследствии Кан Гранде, не сводил восторженных глаз с серьезного гостя, который впервые за долгое время почувствовал себя как дома, на родине. Но расположенный к нему Бартоломео вскоре умер, а его брат Албоин относился к изгнаннику совершенно иначе, бросая косые взгляды и не считая нужным скрывать свою неприязнь. Заметив, откуда дует ветер, Данте покинул полюбившуюся ему Верону. После долгих мытарств он оказался в университетском городе Болонье, где, обучая других и учась, нашел себе, худо-бедно, новое пристанище.
Впрочем, надолго ли? Кто знает? Если партию белых изгонят и из Болоньи, бежавшему из Флоренции белому гвельфу тоже придется покинуть город!
Горька судьба изгнанника! Вдали от родины, вдали от жены и детей проходит день за днем, год за годом — серые и безотрадные, а нетерпеливая душа страдает от нестерпимой тоски по родине!
И подобно жаркому сирокко, иссушающему готовые лопнуть от спелости растения, изгнанника изнуряют и другие страдания: потоки пылкой чувственности все чаще пронизывают его тело. Данте прекрасно понимает, что не создан быть священником, ибо безбрачие стало бы для него сущим мучением.
И надо же так случиться, чтобы именно он на протяжении нескольких лет оказался оторванным от домашнего очага, от своей любимой жены! И можно ли ставить в вину ему, здоровому, жаждущему любви мужчине, если его чувства бунтуют, вырываясь наружу словно яркое пламя, которое стремятся погасить?
По соседству с ним живет прелестная стройная девушка. Ее великолепные золотистые косы, ее голубые глаза, опушенные длинными темными ресницами, — все это свидетельствует о том, что в ее итальянских предках есть примесь германской крови. Может быть, в те далекие столетия, когда германские воины преодолевали Альпы, чтобы обрести на солнечном юге императорскую корону, и возникали связи — освященные церковью или нет! — между завоевателями, пришедшими с севера, и страстными южными женщинами. Для Данте не было тайной, что благодаря его предку Альдигьери и в его генеалогическом древе присутствует северная кровь, и поэтому его особенно влекло к белокурой красавице. Однажды, когда она доставала воду из колодца, он попытался завести с ней разговор, полный любезности и почтительности, но она ответила вызывающе и, презрительно скривив губы, повернулась к несчастному изгнаннику спиной. О, как восстала тогда его уязвленная гордость, а его нежный любовный порыв обернулся ненавистью, жаждущей отмщения! И поэт излил обуревающие его чувства в стихах, в которых отчетливо слышится голос его крови:
О, если б косы пышные схватив,
Те, что меня измучили, бичуя,
Услышать, скорбь врачуя,
И утренней и поздней мессы звон.
Нет, я не милосерден, не учтив, —
Играть я буду, как медведь, ликуя.
Стократно отомщу я
Амору за бессильный муки стон.
Пусть взор мой будет долго погружен
В ее глаза, где искры возникают,
Что сердце мне сжигают.
Тогда, за равнодушие отмщенный,
Я все прощу, любовью примиренный.
Прямым путем иди, канцона, к даме.
Таит она, не зная, как я стражду,
Все, что так страстно жажду.
Пронзи ей грудь певучею стрелою —
Всегда прославлен мститель похвалою.
Жаль только, что на осуществление подобных фантазий поэту было так мало надежд!
Данте снова и снова убеждал себя: хватит всего этого тщеславия любви! Венера — неверная богиня, гораздо лучше служить возвышенно божественной науке, благородной философии, которая способна внести в мятущуюся душу желанное спокойствие!
