Тулепберген Каипбергенов - Сказание о Маман-бие
— Желательно бы знать, — проговорил Рыскул-бий, кряхтя мнимо беспечно, поскольку на тое неприлична озабоченность, — а что же все-таки слышно о Маман-бии, какие от него вести!
— Мне об этом ведомо не больше, чем вам, дорогой мой.
Долгое молчание сковало гостей и хозяев. Последнее дело — придя на той, омрачить торжество, это срам. А тут словно туча копоти обволокла дастархан, и людям стало трудно дышать. Закашлялись все, заперхали. То, что от Маман-бия никаких вестей, было у всех на уме и в будни, и в праздники.
Рыскул-бий снял с головы черную шляпу, вынул из ее тульи маленькую белую тюбетейку и пришлепнул ее, как блин, на свой стриженый сивый затылок. Затряс головой, точно у него звенело в ухе:
— Да простят меня хозяева, гости… не на тое будь сказано… Слышал я разговор, — не знаю, можно ли ему верить. Разговор праздный, да не о безделице. Будто бы не в себе Абулхаир-хан, гнев уже висит на кончике его носа. Будто бы на волоске хан от ссоры с царским наместником в Оренбурге по той причине, что Неплюев не оставил в аманатах сына шейха, а его, ханского сына, в аманатах держит. Попала, видать, вожжа под хвост, ну и понес. Пристал, как ножом к горлу, с прихотью: сменить в аманатах одного своего сына Ходжахмета другим сыном Чингисом, кстати сказать, побочным. А когда наместник отказал, хан будто бы… помилуй бог!., послал своих людей с челобитной — к кому бы вы думали? К Надир-шаху кровавому, от которого русские, еще при жизни Оразан-батыра, Малый жуз спасли. И будто бы обещался Абулхаир отдать свою дочь в жены, чтобы умилостивить лютого врага, своего главного супротивника. Вот с кем удумал родниться!
Общий стон изумления пронесся вдоль дастархана.
— Слышали и мы про тех аманатов… — как бы нехотя выговорил Мурат-шейх.
Бии закивали возмущенно. Один Давлетбай-бий, глава рода ктайцев, холодно покривился и отвернулся, потому что здесь не было его друга Убайдулла-бия, главы несчастных мангытцев.
«Слышали, — повторил мысленно Рыскул-бий. — И промолчали! И впредь смолчим… Кто перечил Абул-хаиру? Один Маман».
И так и не суждено было гостям в охотку разомлеть душой и чревом, а хозяевам — насладиться рвением на тое в честь третьего Мамана. Снаружи донеслись крики. Вошел джигит с такими толстыми вывернутыми губами и торчащими метелкой усами и бородкой, как будто он держал в зубах недощипанного цыпленка. Джигит был из тех добровольных, прирожденных шутов, которым доверялось увеселять гостей. Один вид его смешил — мужей до слез, а жен до сглазу; в ударе он мог довести до икоты и колик. Ожидали, что уж он сморозит, отмочит словцо или коленце и рассеет наконец уныние за дастарханом. Джигит сказал:
— Юродивый какой-то ломится в двери. Клянется, что тут его давно ждут.
И это было уже смешно. Все засмеялись в предвкушении дальнейшего.
— Давай, милый! Веди своего юродивого! Старайся! В юрту впустили человека, немытого, неприбранного, ни дать ни взять после долгой дороги. Лицо его было бесцветно и скомканно, как выжатая после стирки бязь. Глаза гноились. Едва перешагнув порог, он изогнулся дугой в низком поклоне и повалился на колени. Это был Аманлык.
— Что с тобой? Что случилось? Война, что ли? — окликнул его Мурат-шейх, морщась брезгливо.
— Нет, пока еще нет, шейх-отец…
Как же ты осмеливаешься являться на той в таком непотребном виде?
Аманлык рукавом размазал по лицу грязный пот, стараясь отдышаться.
— Плохие вести, шейх мой. Как хотите, ругайте, — плохие. Айгара-бий велел: нигде не задерживаясь, домой не заглядывая… Если вы спите — разбудить, хвораете — поднять, даже если молитесь — не дожидаться. А что той — хорошо, тут как раз все главные головы…
Чего тянешь? Не томи! — вскричал Рыскул-бий.
— Я говорю, я и говорю: Абулхаир-хан собирается разорить нашу страну.
Бии отшатнулись от дастархана, затолкались плечами, локтями, загомонили сердито, и поначалу не разобрать было, на что они негодуют: не на то ли, что настроились на шутовство, а шут вздумал их разыгрывать, беря на испуг?
— Ты что мелешь, сукин сын?
— Кто тебя подучил, пес?
— Заткнись, собачье мурло!
— Смотри-ка, что сочиняет, недоумок, невежда! Рыскул-бий возвысил голос:
— Люди, люди! Оглянитесь на самих себя. Этот бедолага ни в чем не виноват. Дайте ему пиалу чая. Пей, юродивый… незваный гость. Рассказывай по порядку.
Аманлык дрожащими руками принял пиалу, приник к ней и не поднимал головы, пока не выпил до дна маленькими жадными глотками горький зеленый настой. Захрипел блаженно, поцеловал пиалу и отдал с благодарностью.
Рассказ его был невеселый. Конечно, Аманлык разрисовал то, как его с женой принимали поначалу в ауле тестя. Жаворонки сыпались с неба на тот семейный той… Но затем Айгара-бий послал зятя со своим братом Мырзабеком в соседние аулы — проверить свои подозрения. И там открылось Аманлыку то, что Айгара-бий предвидел и предсказывал. Гостя неохотно пускали в дом, торопливо выпроваживали, отмалчивались, отнекивались, мычали, как нелюди. Его опасались, как богохульника или чумного. Почему? Потому что он — каракалпак, друг Мамана и еще потому, что женат на казашке… Так встречали на этой земле разве что джунгар.
Дальше — больше. Вернувшись в аул тестя, Аманлык приметил, что и тут джигиты стали посматривать на него косо, стали его чураться. В глаза не винили, но в душе считали виноватым в том, что случилось с Айгара-бием, пока Аманлык и Мырза-бек ездили по аулам… Аманлык онемел от жалости, увидев тестя, а обняв его, отшатнулся, — Айгара-бий застонал от боли. Лицо почтенного аксакала опухло от побоев, и он не мог разогнуть спины, она болела от известных своей щедростью ханских дурре.
Ночью, с глазу на глаз, не тая слезы обиды и стыда, Айгара-бий поведал Аманлыку, как был вызван в аул хана, привязан у всех на виду к решетчатой стене юрты и бит нещадно. А до того обозван ханом продажной душой, изменником, смущавшим народ крамольным соблазном — дружить, видите ли, с черными шапками. Казнить следовало бы за шашни с Маманом, но — в свой черед: сперва хан расправится с самим Маманом и его нищим народцем, сдерет с этого безмозглого племени спесь вместе со шкурой. А того ради велел Абул-хаир Айгара-бию, когда тот был измордован, представить сто вооруженных нукеров; командовать ими — Мырзабеку. Если не способен тот — самолично бию.
Так же сто нукеров хан приказал привести Седет-керею, главе именитого казахского рода, и, надо думать, главам других родов.
— А как он, злодей, настроил, как застращал и озлобил молодых и старших против нас, ты видел воочию, — заключил Айгара-бий.
И той же ночью отослал от себя с благословеньем и черной вестью.
Джигит, увеселитель тоя, словно бы потряхивая недощипанным цыпленком в зубах, изрек, косясь на Аманлыка:
— Юродивого загони хоть на край света, принесет чирей на поганом языке, чтобы ему подавиться! Зачем бог дал корове язык толстый? А затем, чтобы не разговаривала…
Но на сей раз джигит не угодил. Казалось, траурный занавес повис над дастарханом, у всех перед глазами, и всех разъединил. Сидели тесно, локоть к локтю, а по сути — все врозь, каждый со своим угольком страха в обмякшем животе. Никто не был готов к такой беде, никто не знал, что будет делать, если она разразится. И все втайне уповали на то, что Абулхаир лишь стращает, что он не отважится на худшее, как ни охоч тиранить.
Ума не приложу, — проговорил Мурат-шейх удрученно, — как же мы будем воевать с людьми, с которыми вместе гибли в годину белых пяток и вместе ожили под этим небом, ели хлеб за одним столом и пили воду из одного колодца, сватались и роднились своими детьми…
— Шейх-отец! — горячо воскликнул Аманлык. — И я сетую на бога, коли такова его воля! Пусть моя весть окажется ложной. Повесьте меня за вранье на кривом турангиле, я буду рад.
— А и правда… Глядишь, еще и повесим… — отозвался Мурат-шейх. — Что скажете, друг мой Рыскул?
— Скажу, что нет здесь Мамана, — ответил глухо старый беркут. — Скажу, что, сунув башку в песок и выставив напоказ задницу, врага не напугаешь, войну не отвратишь.
Мурат-шейх тяжко вздохнул.
— Износились мои кости… Иссыхают мозги… Однако нет ничего хуже малодушия. Трус помирает от страха прежде, чем его убьют. Храбрый боится одного бога… На что вы меня подбиваете?
— Не зевать. Не молчать. Снаряжайте своего старшего сына Хелует-шейха, никого иного, посылайте сей же час в Оренбург, к наместнику Неплюеву… К русским, к русским! Пока не пала на наши головы война. Мурат-шейх огладил пушистую белую бороду, словно творя беззвучную молитву, и посветлел лицом.
— Пожалуй, — проговорил он твердо.
— Ну и джигитов… звать, собирать, готовить… к самому тяжкому, самому худшему!
— Думаете? — спросил Мурат-шейх опять с сомненьем, с тем миролюбием, на котором верхом ездят.
