Сигрид Унсет - Крест
И хотя Симон все время сознавал, где он находится, и видел, как дорога то поднимается вверх, то спускается по лесу вниз, видел кучки спящих домов под заснеженными крышами, отбрасывающие тени на поля, видел полоску тумана над рекой в лощине и знал, что это Йон следует за ним, нагоняя его, когда они выезжают на прогалины, – все-таки он не раз, обращаясь к слуге, называл его Симоном. Он знал, что говорит не то, что следует, но ничего не мог с собой поделать, хотя видел, что слуги очень этим напуганы.
– Попытаемся добраться за ночь до монастыря в Руалстаде, ребята, – сказал им Симон, когда сознание его на минуту прояснилось.
Слуги стали его отговаривать: лучше поскорей добраться до какого-нибудь жилья; они предложили остановиться в ближайшей усадьбе священника. Но хозяин стоял на своем.
– Мы загоним лошадей, Симон! – Слуги украдкой переглянулись.
Но Симон только усмехнулся в ответ. «Ничего, на этот раз вынесут». Он подумал о долгих милях предстоящего пути. При каждом толчке мучительная боль пронзала все его тело, но он рвался домой: теперь он знал, что его смертный час близок…
И хотя он то горел как в огне, то лязгал зубами от стужи зимней ночи, он чувствовал при этом, как пригревает весеннее солнце на лугу родной усадьбы, видел умершего мальчика и все шел и шел вместе с ним к зарослям ольхи.
На короткие мгновения бред уходил, и голова Симона становилась ясной, хотя и раскалывалась от боли. Он попросил одного из слуг разрезать рукав на больной руке. Симон побелел как снег, и пот заструился по его лицу, когда Йонн Долк бережно распорол рукав его куртки и рубахи от запястья до плеча; сам он поддерживал раздувшуюся руку левой рукой. После этого ему на короткое время стало легче.
Слуги снова подступили с уговорами: из Руалстада надо послать гонца с известием в Дюфрин. Но Симон воспротивился. Он не хочет без толку волновать жену – нехорошо ехать на санях в такой мороз.
– Вот доберемся до Формо тогда поглядим. – Он попытался улыбнуться Сигюрду, чтобы немного ободрить юношу: у того был насмерть перепуганный и несчастный вид.
– Как только мы приедем домой, пошлите лучше за Кристин из Йорюндгорда: она искусно врачует раны. – Его распухший и одеревеневший язык с трудом ворочался во рту.
«Поцелуй меня, Кристин, невеста моя». Она подумает, что он бредит в горячке. «Нет, Кристин, это не бред». Тогда она удивится.
Эрленд это понял. Рамборг это поняла. А Кристин… Вот теперь она сидит в своей усадьбе и горюет и гневается… Но как бы она ни гневалась, какие бы обиды ни таила на этого человека – на Эрленда, – все ее помыслы и теперь полны им одним. «Ты так мало дорожила мной, Кристин, любимая моя, что ни разу не подумала, каково приходилось мне, когда я должен был заменять брата той, которая когда-то обещана мне в супруги…»
…Он и сам не думал в ту пору, когда расстался с ней у монастырской ограды в Осло, что никогда не сможет ее забыть. И в конце концов придет к мысли, что ни одна из тех радостей, какие судьба судила ему позднее, не заменит ему того, что он утратил тогда. Той девушки, которая была ему предназначена в юности.
Она узнает об этом, прежде чем он испустит дух. И подарит ему один поцелуй.
«…Я любил тебя прежде и люблю тебя по сей день…»
Он слышал однажды эти слова, и они запечатлелись в его памяти. Они были написаны в книге о чудесах богородицы; там было сказание о монахине, которая бежала из монастыря с рыцарем. Но дева Мария в конце концов спасла обоих беглецов и даровала им прощение, несмотря на содеянный ими грех. И если он совершит грех, сказав эти слова перед смертью сестре своей жены, божья матерь будет его заступницей перед господом и вымолит ему прощение. Не так уж часто беспокоил он ее своими просьбами.
«Я и сам не ведал в ту пору, что отныне никогда больше не буду счастлив и весел по-настоящему».
– Ну, довольно, Симон, пожалуй Сокка не свезет нас обоих, ей и так пришлось проделать долгий ночной путь, – сказал он тому, кто сидел позади него на крупе лошади и поддерживал его. – Я вижу, что это ты, Сигюрд, но мне показалось, будто это другой…
К рассвету они добрались до странноприимного дома паломников, и два монаха, на обязанности которых лежала забота о постояльцах, приняли больного на свое попечение. Их стараниями ему стало немного легче, но как только лихорадка спала, Симон потребовал, чтобы слуги наняли для него сани и продолжали путь на север.
Дорога здесь была хорошая, по пути они несколько раз меняли лошадей, скакали всю ночь напролет и к рассвету следующего дня приехали в Формо. Симон все время дремал в санях под теплыми шкурами, в которые его укутали монахи. Шкуры мешали ему дышать; минутами ему казалось, будто на него навалили груду тяжелых камней, и от этого голову сжимало, словно в тисках. Иногда он погружался в забытье. Но потом боль обрушивалась на него с новой силой: казалось, его тело распухает до чудовищных размеров и того и гляди лопнет, разлетевшись на мелкие кусочки. А в руке все стучала и стучала кровь…
Симон захотел сам пройти от саней до дома, опираясь здоровой рукой на плечо Йона; Сигюрд поддерживал его сзади. Симон видел посеревшие, измученные лица своих слуг – две ночи кряду они не слезали с коней. Он хотел заговорить с ними об этом, но язык не повиновался ему. На пороге он споткнулся и упал, взревев от боли, когда раздувшейся, бесформенной рукой ударился обо что-то твердое. И пока слуги раздевали его и укладывали в постель, с него ручьями струился пот от усилий сдержать рвавшиеся из груди стоны.
Через некоторое время он увидел, что поодаль у очага стоит Кристин, дочь Лавранса, и что-то толчет в деревянной ступке. Казалось, этот звук раздается в самой его голове. Потом Кристин вылила какую-то жидкость из маленького котелочка в кубок, отсчитала туда капель из бутыли, которую вынула из своего ларца, потом высыпала содержимое ступки в котелок и поставила его на огонь. «Как плавно, спокойно она все делает».
Вот она подошла с кубком в руке к его постели. «Какая у нее легкая поступь». Она и теперь была так же стройна и прекрасна, как в дни юности, эта статная женщина с худым грустным лицом под полотняной повязкой.
У Симона опухоль распространилась уже и на затылок, и когда Кристин просунула ему под голову руку, чтобы слегка приподнять его, это причинило ему жестокую боль. Потом, прижав голову зятя к своей груди, Кристин левой рукой поднесла к его губам кубок.
Симон улыбнулся слабой улыбкой, и когда она снова бережно опустила его на подушки, схватил здоровой рукой ее руку. Эта прекрасная узкая женская рука давно уже потеряла свою мягкость и белизну.
– Теперь тебе трудно, должно быть, вышивать шелком, – сказал Симон. – Но пальцы у тебя мягкие и ласковые, и от них идет такая живительная прохлада, Кристин!
Он положил ее руку на свой лоб, и Кристин так и стояла, склонившись над ним, пока не почувствовала, что ладонь ее стала горячей; тогда она осторожно убрала ее и положила другую на пылающий лоб, у самых корней волос.
– Рука твоя очень плоха, Симон, – сказала она. – Но с божьей помощью все обойдется.
– Боюсь, Кристин, что меня ты исцелить не сумеешь, хоть ты и хорошая лекарка, – сказал Симон.
Лицо его стало почти веселым. Питье начало оказывать свое действие: он уже меньше чувствовал боли. Но с глазами творилось что-то неладное: он никак не мог совладать с ними, ему казалось, будто они все время косят в разные стороны…
– Чему быть, того не миновать, – сказал он прежним тоном.
Кристин снова отошла к своим горшочкам, намазала какой-то кашицей полотняные бинты, вернулась к Симону и обмотала ему руку этой повязкой от кончиков пальцев через всю спину к груди, по которой от самой подмышки расползлись теперь красные полосы. Сначала боль усилилась, но потом наступило облегчение. Поверх повязки Кристин прикрыла его еще шерстяной ветошкой, а под руку положила пуховые подушки. Симон спросил, чем это она намазала повязку.
– О, там всякая всячина, а больше всего живокости и ласточкиной травы, – ответила Кристин. – Будь теперь лето, я набрала бы свежих трав в моем огороде. Впрочем, я запасла их вдоволь, а в этом году, слава богу, у меня не было в них нужды.
– Что-то ты рассказывала мне однажды о ласточкиной траве, помнишь, ты еще слышала об этом в монастыре от аббатисы… насчет ее названия …
– Должно быть, то, что на каждом языке, от Греческого моря до северных стран, ее называют ласточкиной травой.
– Вот-вот, потому что она расцветает во всех странах, когда ласточки пробуждаются после зимнего сна. – Симон плотнее сжал губы. Когда настанет весна, он давно уже будет покоиться в земле…
– Если я нынче умру, Кристин, – сказал он, – я хочу, чтобы меня погребли возле нашей церкви. Я теперь так богат, что, надеюсь, Андрес станет когда-нибудь могущественным человеком в здешних краях. Хотелось бы мне узнать, сына или дочь родит Рамборг весной, после моей смерти… Жаль, что мне не суждено увидеть двух сыновей в моем доме…
