Вера Мутафчиева - Дело султана Джема
Вот какого ответа ожидали мы от Баязида, и великого удивлений достойна, что так и не получили его. Оставалось прийти к одному, вернее, к одному из двух заключений: либо Баязид глуп, либо Джем действительно стоит тех денег, в кои он обходился брату.
Нет, было еще и третье (хорошо, что Баязид этого не подозревал – в этом, и ни в чем ином, вижу я промысел божий, защитивший в те годины Запад от великой опасности): глупцами были мы. Даже Баязид, дикарь, как нам описывали его и чего не подтвердила история, не мог допустить, что Запад и вправду ради сорока пяти тысяч золотых дукатов, ради двух-трех торговых договоров и своекорыстия упустит небывалый в истории шанс.
Когда брат Д'Обюссон обдумывал первые свои шаги в связи с Джемом, когда он заполнял белый лист с тугрой Джема, когда он шантажировал Папство, французского короля и египетского султана, он (я знаю точно, ибо сам тому очевидец) дрожал от страха, что заслужит порицание христианского мира. Он боялся быть уличенным в коварстве (как уличал его, пусть неумело и неубедительно, Корвин). Однако времена были таковы, что боязнь его была напрасна. Вероятные обличители очень скоро сочли наше коварство слишком мелким и с большой легкостью нас превзошли.
По моему разумению, началось это в тот час, когда почил в бозе Сикст IV.
Текли дни междувластия для святой нашей церкви – время папских выборов. Сожалею, что мне не случалось в подобные дни бывать в Риме; говорят, нельзя вообразить ничего более сложного, напряженного, более насыщенного неожиданностями и всевозможными зрелищами, более дорогостоящего, чем избрание нового папы. Мы, родосцы, в этих выборах не участвовали, среди нашей братии не было ни одного кардинала. Великий магистр скрипел зубами, когда мы обсуждали сие обстоятельство. «Допустимо ли, – говорил он, – чтобы Орден со столь славной историей, одержавший столь великую и недавнюю победу над самим Завоевателем, не имел в своих рядах хотя бы одного кардинала? И отчего? Оттого лишь, что именно эта победа истощила нашу казну до такой степени, что мы не имеем возможности купить для кого-либо из нас сан кардинала, – вот и вся причина».
Впрочем, и в качестве зрителей мы с нетерпением ожидали исхода выборов. Брат Д'Обюссон твердил, что отдал бы свой голос за Иннокентия, ибо он человек деятельный и дальновидный. Я понимал, отчего наш магистр сочувствует Иннокентию. Кардинал был хотя и не иоаннитом, но родосцем, их связывала с Д'Обюссоном давняя дружба.
Случилось так, что я прежде Д'Обюссона узнал и первый сообщил ему имя нового папы: Иннокентий VIII. И не кто иной, как я, узрел нечто весьма редкостное: магистр засмеялся от радости. Без сомнения, он уже видел себя среди приближенных к верховному владыке нашей церкви и прикидывал, какие из этого могут проистечь выгоды. Немалые: всегда выгоднее быть фаворитом властителя, нежели самим властителем.
В соответствии с правилами каждый новый папа принимает клятву от своих духовных подчиненных. Посему весной 1485 года в Рим должны были прибыть депутации отдельных орденов и епископий.
От Родоса был послан я вместе с вице-канцлером Ордена братом Каурсеном. Моей задачей было обрисовать в своем слове наши заслуги в борьбе против турецкой опасности и выразить надежду, что, родосец родом, его святейшество не останется глух к нуждам родосских рыцарей.
– Если речь зайдет о Джеме, – то было последнее напутствие Д'Обюссона, – утверждайте, что у вас нет на этот счет полномочий. Пусть его святейшество изложит свои требования. Мы особо ответим ему.
Отправились мы в Италию примерно в середине апреля и совершили плавание, благополучно избежав встречи с корсарами. В Рим мы прибыли к концу месяца. Город еще праздновал избрание нового папы, улицы были разукрашены, вечерами через весь город тянулись факельные шествия, и чуть ли не ежедневно совершались торжественные молебны у чьей-либо усыпальницы или чьих-нибудь мощей. Иннокентий VIII использовал эти шествия, чтобы являться народу, раздавать медяки и благословения. Было шумно и утомительно.
Каждое утро мы, депутации орденов и епископий, присутствовали при церемонии принесения присяги. Посланцы произносили свои речи – все они были на один лад, и только очень опытное ухо могло различить в них те мелкие, но важные ноты, в которых проявлялись особенности отношения к Риму каждого из них. В остальном же – полное сходство: они были в равной степени возмущены непрекращающимися войнами между европейскими государями, настаивали на быстрейшем умиротворении Италии и всей Западной Европы, выражали опасение перед пока еще смутным, но явно растущим недовольством населения. И особенно горячо настаивали на единых и решительных действиях против турецкой угрозы.
«Что знаете вы о ней?» – охотно спросил бы я при всей неуместности этого вопроса. Ибо из всех католических государей единственно польский и венгерский короли испытали на себе силу османов. Они и посвятили больше всего слов необходимости скорейшего крестового похода на Стамбул. Тут, разумеется, было упомянуто имя Джема – представитель Матиаша Корвина высказал огорчение, которое доставляет его государю наш Орден.
Вероятно, услышав это, я не удержался от невольного жеста – венгры неудачно выбрали момент, и я чуть было не указал им на это. Но встретился со взглядом Иннокентия VIII. «Воздержитесь!» – говорил его взгляд. Я подчинился.
В тот же вечер последовало нечто странное: меня посетил один папский маркиз и пригласил к его святейшеству. Иннокентий VIII пожелал говорить со мной до принесения мною присяги. То было, поверьте, вопиющее нарушение правил: новый папа не должен принимать своих подвластных, еще не принесших клятвы. Можно было подумать, что Иннокентий желает говорить со мной как частное лицо.
Я шел вслед за маркизом, чрезвычайно живописным-в своем фиолетовом с зеленым наряде, в длинных белых чулках, с золотыми побрякушками; шел, сопровождаемый по бокам двумя гвардейцами-швейцарцами, также весьма живописными, в желтом и красном; шел при свете факелов по бесконечному лабиринту папского дворца.
Маркиз ввел меня в небольшую комнату и удалился. Должно быть, я простоял довольно долго, прежде чем одна из занавесей шевельнулась и в комнату тихой, плавной походкой вошел Иннокентии. Он уже снял свое облачение, на нем была простая белая ряса.
Должен сказать, в эту встречу, как и в последующие:, Иннокентий VIII произвел на меня глубокое впечатление. Он был личностью – это по крайней мере бесспорно. Невысокий, сухопарый, но очень крепкий, не испитой и не бледный. Иннокентий к пятидесяти своим годам выглядел мужчиной, ведущим жизнь отнюдь не монашескую; он был похож на обычного родосского купца средней руки или морехода. Единственное отличие – очень острый взгляд, пытливый и проницательный одновременно.
Войдя, папа окинул меня взглядом – ни дольше, ни быстрее, чем это было необходимо, чтобы составить себе представление о ком-нибудь. Руки для поцелуя он мне не протянул – я ведь еще не приносил присяги.
– Я полагаю, что Папство должно обсудить с вашим Орденом некоторые положения, кои завтра, во время принесения присяги, мы обсуждать не можем, – заговорил Иннокентий, пристально глядя на меня. – Вы уже заметили, что все наши духовные чада устами своих посланцев высказали решимость в скорейшем времени сойти крестовым походом на Восток. Вы понимаете, что нет для папы долга более священного, чем этот: связать свое имя с крестовым походом. На пальцах можно счесть тех святых отцов нашей церкви, коим удалось примирить вражду между христианами и повести их в бой за дело господне. Говорю вам сие потому, что укоряю своего предшественника, – я не стал бы откладывать столь великое дело или препятствовать ему. Более того: я намерен посвятить ему свою жизнь.
Я слушал его в полнейшем спокойствии, мне было известно, что он скажет. Брат Д'Обюссон угадал: переговоры относительно Джема не могли быть отложены даже до завтрашнего утра! Вероятно, Иннокентий опасался, как бы мы не заключили сделку с посланцами Матиаша либо с французами, и поспешил наложить свой святейший запрет на наш дорогой товар.
– Вам, борцам против турок и победителям их, ясно, с какими трудностями будет связан подобный поход. В Италии все еще не наступил мир, смертельно воюют между собой короли германский и венгерский. Я сделаю все, дабы моя паства жила в мире, – да подкрепит господь мои усилия! Но одно не терпит отлагательства, ибо нас подстерегает опасность: не следует держать принца Джема вдали от Рима. Его присутствие здесь послужит знаком, что поход действительно предстоит. И отнимет у наших врагов всякую возможность похитить его или предать.
От возбуждения Иннокентий встал и заходил но комнате.
– Я просто диву даюсь, как мог покойный Сикст проявить подобную нерадивость, – продолжал он, помолчав. – Возблагодарим всемогущего господа за то, что он до сего дня уберег Джема, но всевышний не покровительствует нерадивым. Впрочем, – Иннокентий подошел ко мне, чтобы лучше следить за выражением моего лица, – я распорядился: Анкона и ее земли (одно из наших владений) будут предоставлены принцу Джему. Там его будет охранять папская и иоаннитская стража. Я назначил начальников, определил содержание, роздал соответствующие звания свите, которая будет окружать нашего гостя. Можем ли мы поставить во главе похода человека, содержащегося точно последний нищий в провинциальных замках Франции, лишенного подобающего ему блеска и окружения! Так мы не принудим королей и князей участвовать в крестовом походе, не принудим, брат Кендал! Неужели вашему магистру не ясно сие?
