Антония Байетт - Детская книга
Серафита, Имогена и Помона безмятежно улыбались. Фладд заговорил о святом Мартине, святом Мартине из Тура, который был римским солдатом и отдал свой плащ нищему. Святого Мартина часто рисовали с огненным шаром или с гусем, так как шар и гусь иногда летали по воздуху на празднестве этого святого. В церкви Св. Мартина в Паксти был хороший витраж с очень удачным изображением огненного шара.
Филипа на обед не позвали, да он на это и не надеялся. Он взял хлеба и сыру и пошел, раз выдалась не по сезону хорошая погода, на долгую прогулку. Он отправился к своей любимой церкви на Болотах — крохотной кирпичной церквушке Св. Фомы Бекета возле Фэрфилда. Филип считал эту церковь своим личным достоянием; он мало что знал о Бекете и понятия не имел, что церковь стоит на родовой земле Бекетов. Филип никогда не видел такой уединенной церкви. Она стояла посреди заливных лугов, расстилавшихся на много миль вокруг, — на лугах жирные овцы деловито щипали солоноватую траву. К церкви не вела ни одна дорога, а от церкви не видать было ни деревни, ни большака — лишь Болота и погоду. Зимой Болота часто заливало водой, и тогда казалось, что церковь загадочным образом плывет по водной глади, в солнечные дни отражаясь в темной сияющей поверхности, в штормовые — терпя удары воющего ветра и залпы водяной пыли. Филип пробирался по кочкам болотной травы, потому что под ногами хлюпало и между кочками стояла вода. Добравшись до церкви, он оглядел бескрайнее небо, плоский горизонт, бесконечные на вид, усеянные овцами поля и ощутил спокойствие. Он думал не словами. Он просто замечал. Как клюет утка. Какими неуклюже прекрасными и почти увечными выглядят длинные ноги цапли, когда она взлетает, а они тащатся следом. Как бьется в грязи рыба. Какие узоры рисует ветер.
Он долго сидел на камне во дворе церкви, не думая ни о чем. Время текло так медленно, что у Филипа не было причины вставать или куда-то идти.
На тропе, ведущей из Фэрфилда, появилась едва различимая фигура. Обрисовался силуэт женщины — в юбке, волосы перевязаны платком, в руке что-то вроде чемоданчика. Она остановилась, прислонилась к воротам, прошла еще несколько шагов, мешком рухнула на землю и осталась лежать. Филип встал и направился к ней по болоту, чувствуя, что она, эта другая личность, разделившая с ним уединение, одновременно вторгается в его пространство и нуждается в помощи.
Он дошел до нее не сразу. Пока он шагал, прыгал с кочки на кочку, порой увязая в трясине, женщина не шевелилась.
Она то ли потеряла сознание, то ли умерла. Упала она аккуратно, сжавшись в комок, уронив лицо на протянутую руку, а картонный чемоданчик — в мокрую пыль неподалеку. Филип встал на колени. Ему не хотелось, чтобы она оказалась мертвой. Он взял ее за плечо и слегка повернул лицом к себе. Лицо было грязное, губы слегка потрескались, глаза были закрыты. Ноздри и губы дрожали: женщина дышала. Ветерок играл концами цыганского платка, который казался куда живее своей хозяйки. На женщине была войлочная жакетка, сбившаяся комом над серой юбкой. Лодыжки распухли, туфли запылились и потрескались. Женщина явно шла издалека.
Филип сел на корточки в придорожную траву рядом с женщиной и взял ее за руку, из вежливости. Он склонился над женщиной и тихо спросил на ухо:
— Чем вам помочь? — а потом: — Вам плохо?
Она слегка вздрогнула, пошевелилась и ненадолго открыла глаза, глядя мимо головы Филипа, которого не могла разглядеть против солнца. Однако при этом женщина произнесла его имя:
— Филип Уоррен.
Филип застыл.
— Я ищу Филипа Уоррена, — сказала она. — Я все время сбиваюсь с дороги.
Филип отвел с лица платок и волосы, мысленно перебрал черты лица и понял, что это — его сестра Элси. Элси, годом старше Филипа, была его любимой сестрой, из всей родни именно ее ему когда-то труднее всего было покинуть. Он произнес:
— Элси. Это я. Я Филип.
— Я не вижу тебя против солнца. Я все время сбивалась с дороги. Я шла, шла, шла — и ни людей, ни жилья. Что ты тут делаешь?
Филипа на краткий миг охватило раздражение.
— Скажи лучше, что ты тут делаешь. Ты можешь сесть?
Он потянул ее, уже не бережно, а бесцеремонно, как родственник. Она села, поправила юбки и вытянула перед собой страшные ноги. Она всегда была чистюлей, мылась сама и стирала одежду, насколько это было возможно.
— Мамка померла, — сказала Элси. — Я пришла, чтоб тебе сказать про это.
— Мне никто не написал.
— Ты ж не подписывал адреса на своих открытках. Небось не хотел, чтобы к тебе лезли. Но я подумала, тебе следует знать, что мамка померла. Тетя Джесси забрала всех остальных — кроме Нелли, та пошла в прислуги. Я решила, что долго не протяну и года не проживу в одном доме с тетей Джесси.
— Отчего она померла?
— Свинцовое отравление. Чего мы всегда ждали, то и случилось. Она звала тебя. Все время. Хотела, чтоб я отдала тебе ее кисти и минтонскую чашку, они у меня в этом чемоданчике. Я сказала, что найду тебя. Она знала, что я не выживу с тетей Джесси. И я тебя правда нашла, только вовсе не там, где ожидала.
Она говорила с какой-то упорной яростью, хрипя от пыли и жажды.
— Вот если б ты тогда не…
И вдруг она зарыдала, горячие капли потекли из-под плотно сжатых век, оставляя пятна на серых щеках.
Филип вроде и пытался думать о матери, и в то же время отказывался это делать. Он как будто увидел ее, худую и сутулую, но потом сердито вышвырнул эту картинку из головы.
Элси ответила на следующий, незаданный вопрос.
— На твоих открытках было написано «Ромнейское болото» и «Винчелси». Я пошла в Винчелси, и там кто-то сказал, если я ищу горшечников, где-то, в каком-то месте, которое называется Пэрчейз, живет сумасшедший горшечник. И я туда пошла, и сбилась с дороги, и вот.
— Пойдем-ка со мной. Идти ты можешь?
— Я же шла.
— Ага, и упала, я видел. Можешь встать?
— Придется.
Дорога обратно в Пэрчейз-хауз оказалась долгой и очень тяжелой. Время от времени Элси ненадолго всем телом повисала на Филипе, а затем хромала дальше, прямая, решительная. Элси была худая, жилистая, с высокими скулами, голубыми глазами и решительным ртом, не сердитым, но неподатливым. Этой жесткости у нее раньше не было.
Филипу было стыдно за свои чувства. Главным было чувство потери — но Филип думал не о матери. Он думал о своем одиночестве. Чистым усилием воли он вырвался из Пяти городов и оказался в совершенно неправдоподобном месте, где никто не знал его, не знал, что он чувствует. Здесь важно было только его умение делать то, что он всегда хотел делать, и всегда знал, что хочет именно этого: создавать горшки своими руками. Он решил, что появление сестры отнимет у него что-то важное: она будет отзываться о нем уничижительно или, что не лучше, превозносить его перед этими людьми, которые помогали ему, но не интересовались его личностью, его душой. Потом он, шагая по проселочной дороге, теперь стиснутой двумя живыми изгородями, наконец подумал о матери, бедной женщине, которая всегда проигрывала и все потеряла, кроме искусства росписи, которое ее в конце концов убило, и выводка детей, которые могли умереть или страшно заболеть. Детей, слишком многочисленных для ее крохотного жалованья, отчего они росли тощими и серолицыми, как Элси. Но у Элси есть сила воли, сказал себе Филип, яростно размышляя — это с ним нечасто бывало. У Элси есть сила воли, и, судя по всему, не хуже, чем у него самого.
И еще он подумал, что ему ничего не платят; он ничего не может дать Элси, ему придется побираться ради нее. Дело плохо.
По прибытии в Пэрчейз-хауз оба перепугались, обнаружив на кухне толпу народа. Там были все, кто присутствовал на обеде, — Проспер Кейн, Хамфри Уэллвуд, Бенедикт и Серафита, Олив. Молодежь сходила на прогулку к морю и вернулась с кучей набранных на пляже сокровищ — водорослей, раковин морских черенков и «крыльев ангелов», крабовых клешней и панцирей, кожистых полос морской капусты, бронзовых или выбеленных солнцем. Были тут и Артур Доббин с Фрэнком — их пригласили на чай, но не на обед. Серафита совершила титанический подвиг, приготовив безвкусный чай и подав его в разномастной фаянсовой посуде, так что ни одна чашка не подходила к блюдцу. Имогена испекла пирог, который просел посередине и разваливался при попытке разложить его на тарелки. Все стояли вокруг кухонного стола и смотрели на него, так что молодые Уоррены, войдя, увидели только согбенные спины и услышали гул голосов. У Элси голова пошла кругом, и она ошибочно подумала, что Филип теперь вращается в светском обществе. Их заметила Помона и поспешила к ним с криком: «Вот он, вот он!» — и принялась гладить Филипа по руке. Все обернулись. Собравшиеся принялись рассматривать Уорренов.
— А, вот и ты, — произнес Бенедикт Фладд. — А мы тут любовались твоей работой. Тем, что ты сделал.
