Владислав Бахревский - Боярыня Морозова
– Последнее, знать, великое служение посылает мне, грешному, Спаситель наш.
– Отчего же последнее?! – отвела Федосья Прокопьевна, упаси господи, вещие слова в сторону да за себя. – У государя дела нынче грозные да страшные, ему без добрых советников никак не обойтись.
– Наш царь враз одного слушает, а многих – нет. Было дело – меня слушал. Теперь слушает Никона.
– Слушал! Теперь не очень-то.
– Никон и сам столп. Не обойдешь, не объедешь.
– Бог с ними! – согласилась Федосья Прокопьевна. – Нам на тебя, Борис Иванович, будет дорого поглядеть с Красной площади. Люблю Вербное. Все веселы, все добры. Дети дивно поют. Верба как невеста. Вся Москва тебе порадуется в воскресенье.
– Москва? Помню, как по-собачьи лаяла Москва-то, прося у царя моей головы. Ласковая твоя да веселая. Мне этой веселости до самого смертного часа не забыть. А для кого старался? Для кого рублишки в казну собирал? Не для народа ли московского в первую голову? Москвичи взалкали смерти моей. Как волки, Кремль окружили. Если бы не добрый наш государь, волчьей шерстью небось обросли бы. Уж щелкали-то зубами точно по-волчьи.
Федосья Прокопьевна сидела призадумавшись. И улыбнулась.
– А все же ты, Борис Иванович, любишь и москвичей и Москву. Столько серебра на паникадило отвалил – подумать страшно! Сто пудов! Сто пудов!
– Паникадило скоро готово будет. В Успенский собор вклад. Не ради Москвы и уж никак не ради москвичей. Это моя благодарственная молитва Богу! – Борис Иванович сдвинул брови, его даже передернуло. – Я москвичей за народ не держу! Народ – в Мурашкине моем, в Лыскове. В царевом Скопине, в Черкизове. В Москве приживалы живут! Коты жирные! Все бы им блюда за хозяевами облизывать.
– Ты и впрямь не простил их! – удивилась Федосья Прокопьевна.
– И не прощу! Будь я возле царя, давно бы все жили в сыте, в силе, в славе! А меня от царя отринули. Проще говоря, пинка дали, да такого, что на Белоозеро улетел. Ни гроша Москве не оставлю. Ни единого гроша.
* * *Вербное воскресенье пришлось на 30 марта. Погода установилась, ручьи обмелели, поджались лужи, грязь обветрилась, затвердела. Вся Москва притекла на Красную площадь.
Верба, установленная в санях, была на диво юная, пушинками своими светила нежно, по-девичьи. Деревце обвешали связками изюма, яблоками, леденцами, а все же не затмили, не попортили ее красоты.
Борис Иванович Морозов вел ослю, столь углубясь в действо и в себя самого, что Москва залюбовалась его сановитостью, его поступью. Признала умнейшим из всех, кто возле царя.
– Борис Иванович никогда дурного не сделает, – говорили охочие до разговоров москвичи. – Надежда наша.
– Надежда наша князь Черкасский, – поправляли люди сведущие. – Царь на войну сбирается.
Польский король
Отпуская патриарха Макария на родину, государь пожаловал ему пятьдесят сороков соболей и четыре тысячи белок.
23 марта 1656 года антиохийский патриарх с огромным обозом вышел из Москвы, но в Болохове обоз догнали, Макария вернули. Никон скликал очередной собор. Нужно было решить вопрос о крещении поляков из католичества в православие.
Макарий стоял непреклонно: папистов второй раз крестить нельзя, – царь согласился и тотчас издал указ о запрете перекрещивать.
На соборе прокляли и отлучили от церкви протопопа Ивана Неронова и епископа Павла Коломенского. Отлучение благословил в послании Никону константинопольский патриарх Паисий. Но вот что было странно: отлучил он Павла с Иваном за сочинение литургии. О литургии этой никто ведать не ведал и слышать не слышал.
Алексей Михайлович косился на Никона: не оболгал ли собинный друг врагов своих перед константипольским патриархом? Косился, но промолчал: не хотелось распри затевать за неделю до похода. Никон сам перед Богом ответчик.
Вернулся государь с собора к себе на Верх, а Мария Ильинична в слезах.
– Эх вы, проклинатели! Ни совести у вас, ни Бога в душе!
– Как так? – изумился словам жены Алексей Михайлович: слаб был к женским слезам. Женщины хоть тысячу раз неправы, а все себя виноватым чувствуешь. – Царицушка, опомнись! Милая! Утри скорее слезы.
– Помер епископ Павел. Говорят, сожгли его по тайному наущению Никона.
– Не может быть того, царицушка! Оговорили Никона. Я слышал, что Павел умом тронулся. Кто станет помешанного огнем жечь?
– Смерть Павла на Никоне. Но и на нас грех! Не заступаемся за любящих Бога!
Алексей Михайлович встал на колени и заплакал: много в его сердце горечи накопилось. Не убывает злобы в мире. Молишься, молишься – не убывает!
* * *15 мая, как всегда на белом коне, сияя шлемом, убранным жемчугом, алмазами и белоснежным султаном, под колокола выступил царь на шведов.
Видом царь был грозен, а глазами улыбчив. Пушек много, солдат иноземного строя много, одних немецких командиров не пересчитать, полки новгородские, полки казачьи… А самое приятное такая большая, такая многолюдная война в казну даже не попнулась. Обошлись денежным сбором: двадцать пять копеек с двора, десятая часть с доходов и с имущества монастырей, архиерейских домов, десятая часть купеческих капиталов, налог с помещиков, не сумевших поставить нужное число ратников…
Последний пир в загородном дворце Никона, последнее благословение антиохийского патриарха Макария, благословение и советы святейшего Никона, и – заклубилась пыль войны. Пошла толкотня, убийства, разорения. Вопли героев и вопли поверженных.
В поход на Ригу царь Алексей Михайлович выступил 20 июня 1656 года. На Ладоге воевода Петр Потемкин пленил ярла Роберта, погрузил свое войско на ладьи, вышел в Варяжское море и начал сгонять с островов шведские гарнизоны.
30 июня воевода Семен Стрешнев взял город Диноборок.
Борис Иванович Морозов в походе ехал с царем в одной карете. Диноборок сначала называли Дивнобороком, а потом переименовали в Борисоглебский городок.
Малых городов взяли множество.
Одолели крепость Кукейнос. Царь дал ему русское имя: Царевиче-Дмитриев-град.
Ригу осаждали долго и несчастливо. 2 октября, имея в царском войске шпионов, шведы разбили воевод царя. Погибло восемь тысяч солдат, сверх того убыло четырнадцать тысяч. Кто попал в плен, кто бежал из армии, но большинство раненые. Алексей Михайлович приказал снять осаду.
Ночью 5 октября войска были выведены из окопов. Ушли полки Ордина-Нащокина, Стрешнева, Прозоровского.
Под Ригой остались князь Яков Куденетович Черкасский и Петр Васильевич Шереметев.
6 октября они прислали сеунча: из Риги выходили граф Магнус и граф де ла Гарди. Бой был крепкий, многих шведов побили и взяли в плен.
То было царю утешение, но малое.
* * *9 октября Алексей Михайлович пришел в Царевиче-Дмитриев-град.
Здесь на воеводстве был оставлен Ордин-Нащокин. Ему государь поручал смотреть за всем завоеванным краем. С государями только раз и надо поговорить с умом. От умных-то и берегут царей серые приспешники.
Таков уж, видно, закон жизни: творят мед пчелы, слетаются на мед и пожирают его осы. Пчела жалит ценой жизни, осы только и умеют, что жалить.
Алексей Михайлович шел в обратную дорогу так медленно, словно крест нес. Городов было взято много, а все же не хотелось явиться Москве царем, которого не устрашились.
26 октября царь был в Дисне. Здесь его догнал сеунч от воеводы Алексея Никитича Трубецкого: сдался, присягнул московскому государю город Дерпт, по-нашему Юрьев. Крепость превосходная, из неберущихся. Теперь за царем была восточная Лифляндия с линией городов, опоясанных могучими стенами, – Мариенбург, Нейгаузен, Юрьев, Царевиче-Дмитриев, Борисоглебск.
Полоцк встретил Алексея Михайловича 31 октября. Древний город нравился царю, но затворился в комнатах. Не то чтобы смотреть на красоты – от еды воротило. Так ждал вестей из Вильны, хоть самому беги.
* * *Договорную запись о приостановлении войны и об избрании Алексея Михайловича на будущем Варшавском сейме королем Польши московские послы – ближний боярин Никита Иванович Одоевский, окольничие Иван Иванович Лобанов-Ростовский, Василий Александрович Чоглоков – и польские комиссары – полоцкий воевода Ян Казимир Красинский, маршалок Великого княжества Литовского Криштоф Завиша и другой Завиша, виленский номинат-бискуп – подписали 24 октября. Посредничали в переговорах австрийские послы Аллегрети и Лорбах. Тут и вывалилось наружу все безобразное коварство иноземных радетелей России. Одоевский требовал от польской стороны уступить в пользу Московского царства княжество Литовское и уплатить военные издержки. Красинский настаивал на возвращении Речи Посполитой всех завоеваний и предъявлял счет убытков, понесенных Польшей за время войны. Аллегрети держал сторону поляков, а когда речь зашла об избрании Алексея Михайловича на польский престол, то объявил с гневом и страстью, что он слышать о том не хочет. У цесаря есть дети и братья одной с поляками веры. Они более приемлемы в польские короли, нежели московский царь.
