Колин Маккалоу - Битва за Рим (Венец из трав)
Черная головка склонилась на бок; поразмыслив, Сервилия покачала головой, умудрившись одновременно согласно кивнуть.
— Я знаю причину, не знаю только, подходящая ли она для счастья. Ты счастлива, потому что живешь в этой отвратительной дыре и собираешься родить. — Черные глаза блеснули. — И потом, у тебя, кажется, завелся дружок.
На лице Ливии Друзы отразился ужас. Выражение это было настолько ярким в своей затравленности, что ребенок вздрогнул от удивления и предвкушения забавы; удар был нанесен наугад и объяснялся всего лишь страданием самой девочки, не имеющей друзей.
— Конечно, у меня есть дружок! — вскричала мать, стараясь не выглядеть напуганной. Она через силу улыбнулась. — Он беседует со мной изнутри.
— Моим другом ему не бывать, — сказала Сервилия.
— О, Сервилия, не говори таких вещей! Он будет самым лучшим твоим другом — так всегда бывает с братьями, уж поверь мне!
— Дядя Марк — твой брат, однако именно он заставил тебя выйти замуж за моего папочку, который был тебе так неприятен.
— И все же это не ослабило нашей дружбы. Братья и сестры вместе растут. Они знают друг друга лучше, чем кого-либо из посторонних, и учатся симпатии друг к другу, — с теплотой в голосе объяснила Ливия Друза.
— Разве можно научиться симпатии к человеку, который тебе неприятен?
— Тут ты ошибаешься. Можно, если постараться.
Сервилия фыркнула:
— В таком случае почему ты не научилась симпатизировать папочке?
— Потому что он мне не брат! — вскричала Ливия Друза, теряясь в догадках, куда их заведет этот разговор.
Почему дочь не хочет сделать шаг ей навстречу? Почему она так черства, так бестолкова? А потому, сообразила мать, что она — дочь своего отца. О, как она на него похожа! Только куда умнее. То есть хитрее.
— Сервилия, — проговорила она, — единственное, чего я для тебя хочу, — это счастья. Обещаю, что никогда не позволю твоему отцу заставлять тебя выходить замуж за неприятного тебе человека.
— А вдруг тебя не окажется рядом при моем замужестве?
— Это по какой же причине?
— Ну, ведь твоей матери не было рядом с тобой, когда тебя выдавали замуж?
— Моя мать — это совсем другое дело, — печально промолвила Ливия Друза. — Как тебе известно, она еще жива.
— Известно, известно! Она живет с дядей Мамерком, но мы с ней не разговариваем. Она распутная женщина, — сказала девочка.
— От кого ты слышала об этом?
— От папочки.
— Ты даже не знаешь, что значит «распутная женщина».
— Знаю: женщина, забывшая, что она патрицианка.
Ливия Друза заставила себя сохранить серьезность.
— Интересное определение, Сервилия. Как ты думаешь, ты сама никогда не забудешь, что ты патрицианка?
— Никогда! — выкрикнула дочь. — Когда я вырасту, то буду такой, как хочет мой папа.
— Я и не знала, что ты так много беседуешь с ним.
— Мы все время беседовали.
Ложь Сервилии оказалась столь искусной, что мать не заподозрила неправды. Оба родителя не обращали на девочку внимания, и она с раннего детства стала солидаризироваться с отцом, который казался ей более важной, более необходимой для нее персоной, нежели Ливия Друза. Все ее детские мечты сводились к тому, что она вздыхала по отцовской любви, которой, как ей подсказывал здравый смысл, она никогда не дождется: отец не принимал дочерей всерьез, потому что хотел сына. Как она пронюхала об этом? Да очень просто: она носилась, подобно призраку, по всему дому дяди Марка, подслушивала разговоры, забиваясь в темные углы, и знала многое такое, что вовсе не предназначалось для ее ушей. Сервилии казалось, что именно отец, а не дядя Марк и уж конечно не никчемный италик Силон говорит так, как подобает истинному римлянину. Сейчас, отчаянно скучая по отцу, девочка страшилась неизбежного: когда мать произведет на свет сына, все мечты о том, чтобы стать отцовской любимицей, ей придется забыть навсегда.
— Что ж, Сервилия, — поспешила с ответом Ливия Друза, — я только рада, что ты любишь своего отца. Но тебе придется повести себя по-взрослому, когда он вернется домой, и вы снова будете с ним разговаривать. То, что я рассказала тебе о моей неприязни к нему, — это тайна, не подлежащая разглашению. Это наш секрет.
— Почему? Разве он этого не знает?
Ливия Друза нахмурилась, не зная, что ответить.
— Если ты так много беседуешь с отцом, Сервилия, то ты должна знать, что он понятия не имеет о моей неприязни. Твой папа не принадлежит к числу проницательных мужчин. В противном случае и я относилась бы к нему иначе.
— Мы с ним никогда не тратим время на то, чтобы обсуждать тебя, — пренебрежительно бросила Сервилия. — Нас занимают более важные вещи.
— Для семилетней девочки ты неплохо умеешь наносить обиды.
— Папочку я никогда не обижала, — отчеканила семилетняя девчонка.
— Твое счастье. Но на всякий случай запомни мои слова. То, что я сказала — или попыталась сказать тебе сегодня, — должно остаться между нами. Я раскрыла тебе душу и рассчитываю, что ты поступишь с моей исповедью так, как подобает римской патрицианке, — бережно.
* * *Когда в апреле Луций Валерий Флакк и Марк Антоний Оратор были выбраны цензорами, Квинт Поппедий Силон явился к Друзу в состоянии необычайного воодушевления.
— О, как чудесно поболтать без Квинта Сервилия! — с усмешкой бросил Силон; он никогда не скрывал своей неприязни к Цепиону, как и тот — своего презрения к нему.
Хорошо понимая друга и втайне соглашаясь с ним, хотя семейные узы не позволяли ему выражать свое согласие вслух, Друз пропустил сие замечание мимо ушей.
— Что довело тебя до кипения? — спросил он Силона.
— Наши цензоры! Они замыслили самую дотошную перепись, какая предпринималась когда-либо прежде, и вот теперь собираются изменить процедуру! — Силон выразительно воздел руки к небу. — О, Марк Ливий, ты и представить себе не можешь, как глубок теперь мой пессимизм по поводу событий в Италии! Теперь я уже не вижу иного выхода из положения, нежели отделение и война с Римом.
Друз впервые услышал от Силона о его подлинных опасениях. Он выпрямился и с тревогой взглянул на него.
— Отделение? Война? Квинт Поппедий, как ты можешь даже произносить такие слова? Положение в Италии будет спасено мирными средствами — я, по крайней мере, всеми силами буду способствовать этому.
— Знаю-знаю, друг мой. Можешь мне поверить, отделение и война — вовсе не то, чего бы мне хотелось. Италии они нужны ничуть не больше, чем Риму. Это потребует такой затраты денежных и людских ресурсов, что они не восполнятся и спустя десятилетия, независимо от того, кто одержит победу. В гражданской войне не бывает трофеев.
— Даже не думай об этом.
Силон беспокойно заерзал, оперся о стол Друза и подался вперед.
— В том-то и дело, что я об этом не думаю! Наоборот, я неожиданно придумал, как предоставить италикам все права, не ущемляя интересов Рима.
— Массовое предоставление прав римского гражданства?
— Не полностью, конечно, — полностью все равно не получится. Но в достаточном объеме, чтобы далее последовало предоставление всех прав без изъятия.
— Как же? — спросил слегка обескураженный Друз: он всегда воображал, что является ведущим в их совместных с Силоном планах предоставления италикам римского гражданства, а Силон — ведомым; теперь же выяснялось, что его самодовольство не имело под собой оснований.
— Как тебе известно, цензорам всегда было гораздо важнее узнать, кто и что живет в самом Риме, а не за его пределами. Переписи в сельской местности и в провинциях вечно запаздывали и подразумевали сугубо добровольное участие. Сельский житель, желающий зарегистрироваться, должен был обратиться к своему дуумвиру в населенном пункте, имеющем муниципальный статус. В провинциях ему и подавно приходилось отправляться к наместнику, а до него путь неблизкий. Те, кому это было нужно, отправлялись в дорогу, а прочие клялись сами себе, что уж в следующий раз сделают это обязательно, а пока доверяли чиновникам, переносившим их имена из старых списков в новые, — чаще всего именно так все и происходило.
— Все это мне прекрасно известно, — терпеливо произнес Друз.
— Ничего, выслушать то же самое еще разок тебе не повредит. Как ты знаешь, Марк Ливий, наши новые цензоры — забавная парочка. Никогда не думал, что из Антония Оратора может получиться хороший работник, однако если вспомнить его кампанию против пиратов, то приходится признать, что у него есть кое-какие способности. Что касается Луция Валерия, фламина Марса и консуляра, то я помню лишь, какую неразбериху он устроил в последний год консульства Сатурнина, когда Гай Марий был слишком болен, чтобы управлять. Однако справедливо говорят, что любой человек рождается с каким-нибудь талантом. Теперь выясняется, что у Луция Валерия тоже имеется талант — так сказать, по части тылового обеспечения. Иду я сегодня по Нижнему Форуму, как вдруг появляется Луций Валерий. — Силон широко распахнул свои диковинные глаза и театрально разинул рот. — Представь себе мое изумление, когда он подзывает меня и спрашивает меня, италика, найдется ли у меня время с ним потолковать! Естественно, я ответил, что он может полностью распоряжаться мной и моим временем. Оказывается, ему понадобилось, чтобы я порекомендовал ему римских граждан-марсов, которые согласились бы заняться переписью граждан и латинян на марсийской территории. Прикинувшись дурачком, я к концу разговора вытянул из него все, что требовалось. Они — то есть он и Антоний Оратор — собираются прибегнуть к помощи особых людей — переписчиков, которых они разошлют по всей Италии и Италийской Галлии под конец этого года и в начале следующего, чтобы покрыть переписью сельскую местность. По словам Луция Валерия, вашим новым цензорам не дает покоя мысль, что прежняя система не учитывала большого количества сельских жителей и латинян, не желающих регистрироваться. Что ты на это скажешь?
