Курт Давид - Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка
Но никто ничего не замечал, и все покачивали головами, чтобы подтвердить это. Кое-кто даже ощупывал их, к явному удовольствию Бата — потому что и они ничего, совершенно ничего примечательного не находили. И Бат улыбался:
— А ничего и не увидишь! Однажды я попал в плен к меркитам. Они залепили мне пальцы овечьим дерьмом, связали меня и поставили к столбу под солнцем. Но, — он снова вытянул руки и выпятил грудь, — но прежде, чем черви успели обглодать мои пальцы, люди хана освободили меня. И поэтому, воины, у меня руки как руки — ничего не заметишь!
— Ты никогда не испытывал страха, Бат? — спросил Тенгери.
— Нет, никогда! Никогда! — вскричал Бат.
— Никогда?
— Никогда! — Бат вскочил. — Сомневаешься в моих словах? Хочешь сказать, что я вру? — И он выхватил кинжал из ножен. — До тебя никто не позволил себе усомниться в правдивости моих слов!
— Я спросил только, не испытывал ли ты страха, и даже переспросил об этом же, Бат, но я не говорил, что вы лжете! Меня, правда, удивляет, почему вы так раскричались, если все это правда.
— От твоего вопроса кровь бросилась мне в голову. — Он снова присел к костру и оглядел по очереди всех остальных, но не нашел на их лицах и тени сомнений, охвативших Тенгери. Если что и было, то полное равнодушие и некоторое удивление по поводу этой перепалки.
«И все же он лжет, — подумал Тенгери, — голос выдает его. Я, пожалуй, лучше промолчу. В подобных случаях молчание и обвинение — все равно что родные сестры». Тенгери подбросил в костер хворост, засохший овечий помет и поворошил. Все сидевшие у костра молчали, и было слышно только гудение огня да смех и песни, доносившиеся от других костров. Некоторые воины уже заснули.
Гнетущая тишина заставила Бата заговорить, и он сказал предостерегающе:
— Ты сегодня уже заводил речь о страхе, а теперь опять? Не слишком ли много ты болтаешь о страхе, вместо того чтобы превозносить геройство?
— От испытанного мной страха никому не становилось хуже, Бат. Может, ты считаешь, что хан подарил мне лошадь за трусость?
Напоминание о ханском подарке заставило Бата быть более осторожным в своих высказываниях. Наконец он негромко проговорил:
— Ладно, забудем, Тенгери. Ну, погорячился я. Это как с пугливой овцой бывает: испугается, бросится бежать, а потом остановится и никак не может сообразить, что это ее так испугало!
Бат свернулся в клубок у костра и накрыл лицо островерхой шапкой.
На вершины опустилась ночная прохлада. Луна проплывала высоко-высоко в небе, и степь в ее тусклом свете побледнела. Тенгери ничего, кроме плеска воды, не слышал и подумал, что вода в Ононе сейчас такая же холодная, как и лежащие на дне реки мертвецы. Они не были достаточно ловки на штурмовой лестнице и не учли ни быстроты и силы орлов, ни хитрости хана. А Бат все-таки солгал. Тенгери провел ночь без сна, уставившись в небо, и улыбался только что пришедшим в голову мыслям.
Некоторое время спустя Бат закричал во сне:
— Китайцы! Здесь китайцы!
— Это вам снится, десятник, — сказал лежавший рядом воин, а Тенгери притворился спящим.
— Я горю! Китайцы!
Бат заплясал и запрыгал на щебенке, сбивая огоньки со своей одежды.
— Он и впрямь горит! — Воины вскочили на ноги, и теперь уже Тенгери воскликнул:
— Может, китайцы и в самом деле где-то рядом? Я слышал, они бросают во врагов огонь!
— Китайцы здесь! — кричал Бат. — Разбудите остальных! Это китайцы!
Он переполошил всю тысячу, воины обыскали все трещины и расщелины, но ничего, кроме камней да травы, не нашли. Никаких китайцев не было и в помине. Воины, обмениваясь шуточками, вернулись к своим кострам. Многие из них посмеивались над Батом, говоря:
— Он взял страх в свой сон, только и всего.
— Как же! Горела на мне одежда или нет? Видели вы когда-нибудь, чтобы одежда загоралась от страха, а?
Остальные начали ему в один голос объяснять, что это может быть только от ветра, который забросал его одежду искрами из костра.
— И все-таки мне приходилось слышать, будто китайцы умеют напускать на врага огонь, — сказал Тенгери, пряча улыбку. — Но раз никаких китайцев здесь нет, значит, это был ветер. А присниться мало ли что может?
Лицо Бата подобрело, и его воины разошлись к своим кострам. Время от времени слышался их веселый смех, и Бат при этом всякий раз вздрагивал, смущенно поглядывая в сторону Тенгери.
— Пусть они посмеются, — успокоил его Тенгери. — Им смешно, что ты так испугался во сне. Ну и что?
— Я? Испугался? — взвился Бат.
— Неужели ты, десятник, хочешь сказать, — очень тихо проговорил Тенгери, — будто любой из нас способен прогнать во сне страх?
— Конечно, нет! Тут ты прав. С этим ничего не поделаешь. Да, ничего!
— Вот видишь!
Тенгери прилег, десятник тоже. Но думали они о разном. В то время как Бат думал: «По-моему, этот Тенгери перехитрил меня. Он столько раз выворачивал слова наизнанку, пока они не сказали того, что он хотел сказать с самого начала», а Тенгери подумал: «Этому Бату никогда не узнать, что это я кинжалом швырнул на него жаринки из костра».
На другое утро проезжавший мимо гонец сообщил, что китайское посольство скоро достигнет главного лагеря и что хан приказал немедленно скрыть штурмовые лестницы, чтобы люди из империи Хин ничего не заподозрили.
А Чингисхан со своей свитой оставил тем временем свой город юрт и кибиток и направился в западную степь, где на скудной каменистой почве ничего, кроме редкой травы, не росло. Не здесь бы принимать высокое посольство, но хан со своей обычной улыбкой проговорил:
— Я хочу испугать их, я хочу их унизить, прежде чем мы обменяемся хоть одним словом.
— А не стоит ли поставить для них по крайней мере юрту, отец? — спросил Джучи.
— Да, юрту, но обыкновенную, тесную, пропахшую дымом и продутую ветрами черную войлочную юрту. Разве китайцы не считают нас варварами? Разве не смотрят они на нас сверху вниз только потому, что мы кочевники и живем в юртах? Поэтому я и приму их не в моей золотой дворцовой юрте, а в этом всеми забытом месте, посреди куч конского и овечьего навоза.
Военачальники согласно закивали головами, а Джучи спросил:
— Какой шелковый мат постелить тебе, отец, красный или синий?
— Шелковый мат? Как они называют меня в своей империи Хин? Вождем варваров. Но разве вожди варваров восседают на шелковых матах? Разложите для меня обыкновенную шкуру яка, чтобы я сидел на ней, как обыкновенный пастух на промерзшей земле. А для китайцев положите старые козлиные шкуры, из которых лезет волос, чтобы император и после их возвращения в Йенпин{15} видел, на чем они у меня сидели.
Посольство из империи Хин с юго-востока приближалось к тому месту, которое выбрал для их приема Чингисхан. Они ехали верхом на верблюдах и лошадях, и за долгий и многотрудный путь по пустыне и степи весь лоск с них спал. Вот такие, донельзя усталые, они и предстали перед ханом, а хан торжествующе улыбался, глядя на их покрытые пылью лица, воспаленные глаза и спекшиеся губы.
Темучин сделал знак своему сыну Джучи, тот повернулся к послам и сказал:
— Вам позволено говорить!
Главный посол, мужчина в красном халате, прошитом золотыми нитями, сохраняя достоинство и значительный вид, выступил вперед, словно желая доказать, что даже самые сложные обстоятельства не в силах поколебать его воли. Он размеренно и спокойно проговорил:
— Север нашей великой империи Хин получил нового императора. И он, Сын Неба, требует от вас, вождя многих племен степи…
— Вождя? — громко, с нескрываемой угрозой переспросил Чингис.
— Да, он назвал вас вождем! — воскликнул один из составлявших свиту хана монгольских военачальников.
— Мой отец — Ха-хан, — сказал Джучи. — Властитель всех живущих в степи племен, которые он объединил в один народ, народ монголов!
Но так как китайский посол, подчиняясь законам посольской церемонии, по-прежнему хранил молчание, хан спросил со значением:
— Так чего же требует от меня ваш вождь?
Посол, конечно, не пропустил мимо ушей это унизительное обращение, но не подал виду, а проговорил совершенно ровным голосом:
— Этот Сын Неба требует от вас, чтобы вы — как мне поручено передать вам от его имени, — вождь многочисленных живущих в степи племен, обратили ваш лик к югу и на коленях возвеличили его, Сына Неба!
В окружении хана послышался ропот.
— На коленях! — сказал кто-то и засмеялся.
— Сын Неба! — проворчал другой и схватился за меч.
Однако хан призвал всех к тишине.
— Садись, прошу тебя, — довольно дружелюбно обратился он к послу.
И в то время как императорское посольство опустилось на жалкие козлиные шкуры, сохраняя при этом такое выражение лица, будто ничего другого они не ожидали, хан остался стоять и полюбопытствовал:
