Юрий Никитин - Ингвар и Ольха
Ольха замерла, потому что странные мурашки бежали и бежали по всему телу. Затем тепло возникло и пошло распространяться откуда-то от хребта. Никогда не испытывала подобного, сейчас ее потрясло, мысли разбежались, как вспугнутые муравьи. Ощущение показалось чудовищным, потому что было приятным. Но как она может чувствовать что-то приятное в лапах этого зверя?
Он оторвался от ее губ, вздутых и потемневших, взглянул в глаза. И снова ощутил острый укол в сердце. Поспешно отвел взгляд, но уже опоздал и сам это ощутил. Пальцы теперь держали ее нежно, правой ладонью поддерживал ей затылок, будто ее голова могла сломиться, запрокидываясь назад, а пальцы левой бережно касались ее щеки, розовой мочки уха, ласкали ее волосы.
«Что со мной? – подумал он люто. – Я – кровавый пес войны. Я из шлема вспоен, с конца копья вскормлен. Я не знаю других радостей, как рубиться в жаркой сече, гнать коня наперегонки с ветром…»
Он коснулся ее губ бережно-бережно, но жар опалил его тело, словно он упал в горячую воду. Его ладони сами медленно сползли по ее телу, на миг задержались на тонком поясе, прижали ее нежное тело к своему, дрожащему от страсти, которую уже не мог обуздать.
Ее дыхание остановилось. Руки слабо попытались оттолкнуть его, но замерли у него на груди. Мир исчез, было только странное наслаждение, что разлилось по всему телу, бездумное, светлое, и у нее не было сил ни прервать его, ни оттолкнуть человека, который сумел погрузить ее в этот странный мир.
Он не мог остановить свой рот, что перестал пожирать ее губы, а уже скользнул по нежному подбородку, целовал ее нежную шею, горло, бережно коснулся ключиц, таких хрупких, что у него перехватило дыхание, а себя ощутил тяжелым и грязным, будто вылез из болота и ввалился в чистую горницу, не вытирая ног.
Его сильные руки сорвали ее пояс. Она не противилась, даже подалась навстречу, хотя прижаться сильнее было уже невозможно. И лишь когда его нетерпеливые пальцы рванули ее платье, она прошептала:
– Так нельзя…
– Нельзя, – согласился он хриплым голосом, – но если очень хочется, то можно.
Он взглянул в ее глаза и снова начал целовать ее губы, щеки, глаза, брови – бережно, нежно, трепетно. Проклятие! Он пришел взять ее силой, дать ей урок власти, показать, кто хозяин. Что он делает, почему не может иначе?
Она закрыла глаза, погрузившись в сладкую жаркую истому, заполнившую все ее тело. Она не чувствовала ног, не знала даже, стоит она сама или он ее держит в руках, как ребенка, и качает. Ничего не существовало, кроме разгорающегося огня в ее теле, который оживал, просыпался, как никогда еще не просыпался раньше. С ней происходило что-то странное, чего не было никогда раньше. Этот грубый рот, что внезапно стал нежным, эти могучие руки, что держат ее бережно, словно бабочку с хрупкими крылышками, этот запах его пота, вина и кожи, который кажется приятным и возбуждающим…
Он стиснул зубы так, что заломило в висках. Он должен остановиться. Он должен. Он кровавый пес войны, он дрался с древлянами и убивал их. Даже в спину, если требовалось, это воинская хитрость. Он брал женщин прямо на полу в горящих домах, в поле или в лесу, но брал тех, кто того стоил… или заслуживал.
Она слишком невинна, чтобы поступить с нею тоже так. Древлянские девушки выходят замуж чаще всего девственницами, хотя запрета на добрачные связи нет. И эта, будь она трижды княгиней и четырежды более умелой с мечом, рождена и создана для семьи, детей, для любви вечной и бесконечной.
Он попытался остановить поток своих мыслей, они выбирают опасное русло, но не мог и с нещадной ясностью увидел, что она та женщина, которая от мужчины, целующего ее, ожидает, что он женится на ней, будет любить и беречь ее вечно.
И с той же ясностью напомнил себе, что он не тот мужчина. И дело не в том, что они враги. Даже не в том, что она поклялась его убить. Для него женитьба – конец жизни, медленное угасание всего мужского. Он просто не создан для женитьбы, для семьи.
Ольха стояла недвижимо, изо всех сил стараясь заглушить тот жар, что разгорелся в теле. Уже не только сердце, она вся была налита сладким жаром, и когда сильные руки отстранили ее, она едва удержалась, чтобы не прильнуть к нему снова, не ухватиться обеими руками крепко-крепко.
Голос Ингвара был хриплый и яростный, в нем было слишком много страсти и жара:
– Их слишком много!
– Кого?
Ее голос был слабый, едва слышный, она возненавидела его за слабость и за то, что в нем чувствуется, как она отчаянно хочет прижаться к этому человеку.
– Предателей! Тех, кого можешь уговорить помочь бежать.
Она покачала головой:
– Я таких не знаю.
Он яростно смотрел в ее нежное лицо. Сказал как выкрикнул:
– Сегодня же я увожу тебя отсюда!
Сердце ее оборвалось.
– Куда?
– В свой терем. Там муха не пролетит, муравей не проползет незамеченным. И все подвластно моей воле. А здесь все лезут, липнут, хапают… Не понимают, что ты их просто используешь, как верховой скот, для бегства.
Она застыла. Кровь ее стала холодной, даже сердце перестало биться. Уйти из этого шумного дома, пусть вражеского гнезда, но полного разных людей, во двор самого лютого врага, где уже никто не улыбнется, не скажет доброго слова?
Он быстрыми шагами пересек комнату, пинком распахнул дверь. Взревел страшным голосом:
– Павка! Вели седлать коней, приготовь повозку.
Послышались торопливые шаги. В дверном проеме появился Павка, уже навеселе, довольный, сытый.
– Уезжаем? – спросил он упавшим голосом.
– Только я. И пленница.
– А я?
– Ты пьянствуешь дальше. Только не пропей коня, портки и оружие.
Павка ухмыльнулся, мол, не обещаю, исчез. Слышно было, как во дворе гонял гридней, готовил коней.
Ингвар услышал ее вздох, оглянулся, это было его ошибкой. Ее лицо было бледным, в глазах стояли слезы. Но она молчала, даже не смотрела в его сторону. В груди у него возникла резкая боль. Он сказал себе, что это от раны, что действие дурман-травы проходит, боль возвращается, но сам себя возненавидел за глупую ложь. Ведьма сумела ранить его сердце, он, по ее подлому замыслу, должен ощутить вину, что увез ее из родного племени!
«Нет, – сказал он себе яростно. – Я прав. Я должен ее увезти, я креплю Новую Русь. Для блага державы можно и невиновного обидеть. А она вовсе не овечка безвинная!»
Держась за грудь, он повернулся к двери. Успел увидеть, как в ее глазах что-то изменилось, но был слишком слаб и измучен, чтобы ломать голову. Еще когда отнял от нее руки, как будто оставил там весь жар, все чувства, кроме злости и пустоты, а сам остался только пустым сосудом.
Глава 23
Ингвар ушел готовиться к отъезду, а нищей собраться – только подпоясаться; посидела, бессильно сложа руки, снова подошла к окошку, единственному лучику в мир, где есть движение воздуха, где над головой не потолочные балки с мизгирней, а бесконечно высокое небо…
Она увидела расплюснутую фигуру Ингвара. Отсюда, с высоты, он казался вовсе из одних широчайших плеч, двигался, однако, резко, а люди от его злых окриков метались как вспугнутые мухи. Из пристройки выбежала молодая девка. Ольха узнала Бузину. С радостным визгом бросилась к воеводе, повисла на шее, дрыгая ногами.
Ингвар – Ольха видела отчетливо – погладил ее по спине, похлопал по зовуще оттопыренной заднице. Показалось или он в самом деле дернул головой, будто намеревался взглянуть на окна? Затем осторожно опустил ее на землю, расцепил ее руки на своей шее. Что-то говорил, губы шевелились, она смеялась и хваталась обеими руками за его рубашку. Он говорил терпеливо, держал кисти ее рук в своих ладонях.
«Ну разве так можно цепляться?» – подумала Ольха брезгливо. Ни один мужчина не стоит того, чтобы за него цепляться. Да еще вот так прилюдно. Как бы предостерегая всех, что он уже занят. Неужели найдутся такие дуры?.. Хотя, почему нет? Иным нравятся плеть и грубый окрик. А то и кулаки. Бьет – значит, любит.
Наконец Бузина убежала, подпрыгивая, как ребенок, и вскидывая широким задом. На пороге оглянулась, смеясь и двигая глазками, но Ингвар уже гонял челядинцев, что выкатывали повозку, впрягшись в длинные оглобли. Мог бы и оценить, подумала Ольха злорадно. Для него девка старается. И платье носит такое короткое, что смотреть срам. И телесами трясет вовсю, а он только сопит.
Странно, ощутила тайное удовольствие, что он остался равнодушен к сочному мясу Бузины, хотя равнодушен сейчас, при солнечном свете. А когда наступает ночь, когда темные силы крови говорят в мужских жилах громко и оглушающе, когда мужчины, как завороженные жабы, прут в пасти змей…
«Это не мое дело, – сказала она себе резко. – Не мое дело!» Может быть, даже лучше, если он будет проводить с этой девкой не только ночи, но и дни. Не будет раздражать и злить ее своим дурацким видом, насупленным лицом. Словно не он ее держит в плену, а она его!
