Тилль - Кельман Даниэль

Конечно, нужно упражняться. Без этого никак. Упражняться, упражняться, упражняться. Так же, как когда учишься ходить по канату или на руках, или жонглировать, так же, как тебе долго еще нужно упражняться, пока ты не сможешь удержать в воздухе шесть мячей сразу: все время нужно упражняться, и чтобы рядом был учитель, который тебе не спустит с рук ни единой ошибки, сами себе-то мы все спускаем с рук, с собой-то мы добренькие, так что нужен учитель, чтобы давал тебе пинки и подзатыльники, и смеялся над тобой, и говорил тебе, что ты бездарь и никогда не справишься.

Мальчик так погрузился в мысли о том, как изображать людей, что почти забыл о голоде. Он представляет себе Штегеров, и кузнеца, и пастора, и старую Ханну Крелль, о которой он раньше не знал, что она ведьма, но теперь, когда узнал, многое лучше понимает. Он представляет себе их одного за другим, как они держатся и говорят; он опускает плечи, втягивает грудь, беззвучно движет губами: «Помоги с молотком, мальчик, вбей гвоздь», — и когда он поднимает руку, та чуть дрожит от подагры.

Пирмин останавливается и велит им собрать сухих веток. Они понимают, что это дело безнадежное: после трех дней дождя влага пробралась повсюду, ничего не пощадила, нет в лесу ничего сухого. Но Пирмина лучше не злить, и вот они нагибаются и ползают по земле туда и сюда, и заглядывают в кусты, и делают вид, что ищут.

— Чем все кончается-то? — шепотом спрашивает мальчик. — В Шлараффию они все же попадают?

— Нет, — шепчет она в ответ. — Они находят замок, в котором живет злой король, и убивают его, и девочка становится королевой.

— И выходит замуж за мальчика-с-пальчик?

Неле смеется.

— Почему нет? — спрашивает мальчик и сам удивляется, что его это интересует, но так уж устроены сказки, что в конце должна быть свадьба, иначе это не конец, иначе все не так.

— Как же ей за него выйти?

— Очень просто!

— Он же с пальчик.

— Если он колдовать умеет, то может себе и человеческий рост наколдовать.

— Ну хорошо, тогда он заколдовался в принца, и они поженились, и жили долго и счастливо, и умерли в один день. Так лучше?

— Лучше.

Но когда Пирмин видит, что они принесли влажные ветки, он начинает кричать, щипаться и драться. Руки у него быстрые и сильные, только отпрыгнешь от одной, другая тебя уже схватила.

— Крысы! — вопит он. — Крысы паршивые, улитки бестолковые, грязи куски, никакого от вас толка, не зря вас родители из дому выгнали!

— Неправда, — говорит Неле, — мы сами убежали.

— Да-да, — кричит Пирмин, — а его папашу на костре сожгли, знаю, слыхал!

— Повесили, — говорит мальчик, — не сожгли.

— Сам видел?

Мальчик молчит.

— То-то! — смеется Пирмин. — То-то охота! То-то кто-то что-то знает, а кто не знает, дураком подыхает! Кого за ведовство повесили, того после смерти сжигают, всегда так делается. Так что сожгли твоего папашу. Повесили, а потом сожгли.

Пирмин опускается на корточки, перекладывает сучки, ворчит, трет палочки друг о друга, тихо приговаривает что-то, некоторые фразы мальчик узнает: «Огонь, гори, со мной говори, Божий огонь, дерево тронь», — старый заговор, Клаус им тоже пользовался. И, действительно, скоро мальчик чувствует знакомый запах горящего дерева. Он открывает глаза и хлопает в ладоши. Пирмин, ухмыляясь, изображает поклон. Потом надувает щеки и дует в огонь. Пламя отражается в его глазах. За ним на стволах танцует гигантская тень.

— Теперь представьте мне что-нибудь!

— Мы устали, — говорит Неле.

— Если есть хотите — выступайте. Так теперь всегда будет. Пока не подохнете. Вы теперь странствующий люд, никто вас не защитит, и в дождь у вас не будет крыши над головой. Не будет дома. Не будет друзей, кроме таких же, как вы, а таким не очень-то до дружбы — еды на всех не хватает. Зато вы свободны. Никому не подвластны. Ничего не должны, кроме как быстро бегать, если пахнет горелым. И выступать, если хотите жрать.

— Ты нам дашь поесть?

— Не дам! Вам ам-ам ни крошки не дам!

Пирмин хихикает, мотает головой, потом садится у костра.

— Ни крошки, ни вошки, ни блошки, ни мошки! И не шумите слишком, по лесу ходят наемники. Они сейчас пьяны в стельку и злы наверняка, под Нюрнбергом крестьяне им дали отпор. Если нас заметят, плохо нам придется.

Мгновение дети колеблются, они действительно очень устали. Но ведь ради этого они здесь, ради этого они пошли с Пирмином — чтобы перед ним выступать, чтобы учиться.

Сперва мальчик встает на канат. Он натягивает его невысоко, хотя падать уже перестал, — никогда не знаешь, что выкинет Пирмин: вдруг бросит в него что-нибудь или дернет за канат. Делает несколько осторожных шагов, чтобы прочувствовать, насколько туго натянут канат, которого почти не видно в сумерках, потом идет увереннее, быстрее, потом бежит на месте. Подпрыгивает, поворачивается в воздухе, приземляется на канат и идет задом наперед до конца. Возвращается к середине, нагибается вперед, и вот он идет на руках, добирается так до другого конца, делает сальто в воздухе, приземляется на ноги, пару секунд машет руками, ищет равновесие, находит, кланяется. Спрыгивает на землю.

Неле восторженно хлопает в ладоши.

Пирмин сплевывает.

Финал — дрянь.

Мальчик нагибается, подбирает камень, подбрасывает, ловит не глядя, снова подбрасывает. Пока камень еще в воздухе, он поднимает и подбрасывает еще один, ловит первый, подбрасывает, молниеносно подбирает третий, ловит второй, снова подбрасывает его и вслед за ним третий, ловит и подбрасывает первый, опускается на колени за четвертым. В конце концов вокруг его головы летают пять камней, вверх-вниз в вечернем свете. Неле задерживает дыхание. Пирмин не шевелится, смотрит, глаза сощурены в щелки.

Сложность в том, что камни разной формы, и весят тоже по-разному. Рука должна подстроиться под каждый, каждый ловить немного иначе, подбрасывать тяжелые сильнее, легкие слабее, чтобы все летели одинаково быстро и описывали одинаковый полукруг. Этого никак не добиться без долгих упражнений. И даже с долгими упражнениями этого не добиться, если не забыть, что это ты сам кидаешь камни. Надо поверить, что просто смотришь, как они летают. Если слишком погрузиться в их полет, запутаешься, а если думать о том, что делаешь, выбьешься из ритма, и пиши пропало.

Еще некоторое время получается. Он не думает, не погружается, смотрит вверх и видит камни над собой. Видит последний отсвет темнеющего неба меж листьев, чувствует капли у себя на лбу и на губах, слышит треск костра, но вот он уже понимает, что долго не продержится, что сейчас все смешается — и, чтобы это не успело случиться, он швыряет первый камень себе за спину в кусты, потом второй, третий, четвертый и, наконец, последний, а потом изумленно рассматривает собственные пустые ладони: куда все подевалось? Изображая всем лицом недоумение, раскланивается.

Неле снова аплодирует, Пирмин делает пренебрежительный жест — но по тому, что он не ругается, мальчик понимает, что получилось хорошо. Конечно, он жонглировал бы лучше, если бы Пирмин одолжил ему свои мячи. Их шесть штук, из плотной кожи, гладкие, хорошо лежат в руке, и все разных цветов, так что превращаются в переливающуюся пеструю ленту, если запустить их в воздух вихрем. Пирмин хранит их в джутовом мешке, который носит через плечо и не позволяет детям трогать: «Только посмейте, только протяните лапы, все пальцы пообломаю». Мальчик видел, как Пирмин жонглирует на рыночной площади; очень искусно, но не так резво, как, верно, умел раньше, и, если присмотреться, видно, что от пристрастия к крепкому пиву он начал терять чувство равновесия. Его мячами мальчик, наверное, уже сейчас смог бы жонглировать лучше, чем он сам. И как раз поэтому Пирмин никогда не даст ему к ним прикоснуться.

Теперь на очереди спектакль. Мальчик кивает Неле, она подбегает к нему и принимается рассказывать: «Вот сошлись две армии перед золотой Прагой, трубы гремят, латы сверкают, и к своей армии выходит преисполненный храбрости юный король со своей английской супругой. Но для генералов императора нет ничего святого, вот они бьют в барабаны, слышите? Горе, горе всем добрым христианам».