Людо Экхаут - Молчать нельзя
— У них же нет продуктов!
— Голодать нам всем приходилось не раз, и, зная, что впереди ждет свобода, выдержать не трудно.
— Если они там не задохнутся, — добавил Мариан.
— И если их не обнаружат проклятые овчарки.
— Давайте не будем думать об этом. Помолитесь о них, отец, — сказал Януш. — Генек, у них есть лопата?
— Конечно. А когда тронемся мы?
— Через день после того, как они выберутся из ящика. Ты можешь говорить с ними?
— Я говорил с ними после того, как замаскировал все камнями. Завтра я опять поднимусь к ним. Ты же знаешь, как усердно эсэсовцы с собаками ищут беглецов. Они не скоро угомонятся. Я должен предупредить ребят, когда закончатся поиски. Наверное, не раньше чем через два дня. Шкопы подумают, что беглецы отмахали уже десятки километров.
— Если повезет… — добавил Януш.
— Может быть, помолимся вместе? — предложил ксендз.
Януш и Генек с удивлением взглянули на свои пальцы, которые автоматически сложились для молитвы.
— Черт возьми, ваше преподобие. Если бы вы родились веков на девятнадцать раньше, вы непременно были бы апостолом, — сказал Генек.
— Мне нужны двадцать человек из вашего блока! — орал Грабнер на следующее утро. — И если эти мерзавцы не вернутся сегодня вечером, то вам и без объяснения понятно, что ждет заложников. А может быть, вы знаете что-либо о побеге? — Он широко расставил ноги и, покачиваясь, испытующе смотрел на заключенных восемнадцатого блока.
Все немного знали о побеге. Живя в такой тесноте, совершенно невозможно было хранить тайну. Но ни один человек не выдал их даже звуком. Эти люди побороли страх. Смерть не пугала их. Она означала победу, потому что два их товарища оставили в дураках шкопов и, несомненно, отомстят за них.
— Вы что, идиоты, не понимаете? Прежде чем повесить заложников, Палич отрежет им языки. А вы все будете смотреть на эту операцию. Рихтер! Ты хорошо знаешь этих мерзавцев. Отбери два десятка!
Физиономия Рихтера ничего не выражала. Он пошел вдоль рядов, довольно долго постоял возле Мариана, но прошел дальше. Генеку казалось, что время остановилось. Януш следил за каждым движением Рихтера. За друзей он не очень боялся. Рихтер прекрасно знал, что не получит ни гроша, если что-либо случится с Генеком или Марианом. Но сам отбор заключенных был пыткой для Януша. Он вздрагивал каждый раз, когда Рихтер тыкал пальцем в очередную жертву. Янушу казалось, что это он сам, своими собственными руками убивает несчастных. Он смотрел на лица заложников. Обреченные медленно поворачивались, пробирались через ряды, шли к стене кухни и становились, подняв руки вверх.
Такие картины они видели неоднократно. Януш пытался понять чувства людей, сознающих, что они должны умереть по вине своих товарищей.
Когда эти события не касались их самих, Януш с друзьями считали прекрасной молчаливую солидарность заключенных. Но теперь!
— Команды, марш! — прокричал Грабнер, когда к стене стали все двадцать.
Начался обычный утренний спектакль. Звуки марша. Постукивание деревянных башмаков: хлоп, хлоп, хлоп. Монотонный скрип «мясной лавки». Свист плетей, брань. Но вот туман поглотил и людей и звуки. Только «мусульмане» с консервными банками в руках бродили по опустевшему лагерю, высматривая лужу — бальзам для их запекшихся губ. Януш смотрел на заложников. Надо подойти к ним, сказать…
— Пойдем со мной! — позвал его Рихтер.
С большой неохотой Януш подчинился. Да и что, собственно, мог он сказать обреченным? Их жизнь была ставкой в игре, которая велась в Освенциме. Победа двух здесь оплачивалась двадцатью душами.
— Где они? — спросил Рихтер.
— Далеко, — ответил Януш. — И оставь меня в покое, пожалуйста!
— А деньги? Когда я получу их? Ведь я сдержал свое слово!
— Скоро, — буркнул Януш. — Через день после того, как я, Мариан и Генек вместе отправимся на работу в карьер.
— А Мариан не удерет с вами?
— Нет! Ты получишь свои кровавые сребреники, сволочь!
Заключенным не пришлось смотреть, как отрезают языки. Грабнер не выполнил свою угрозу. Но все же смерть заложников была мучительной пыткой для Януша и Генека. Они знали, что из двадцати по крайней мере десяти достаточно много известно о плане побега, чтобы дать эсэсовцам подробные сведения. Но ни один из заложников не заговорил. Отстояв день у стены, они примирились со смертью, которая в лагере избавляла от мук. Их лица стали сосредоточеннее, черты мягче. Они были взволнованы и немного горды тем, что своей смертью они окупали победу.
Знакомая картина казни. Десять терпеливо ждут, пока повесят их товарищей.
Януш и Казимир не сводят с них глаз. Смертники стоит на скамейках. Эсэсовцы надевают им петли на шеи. А оркестр играет веселый марш. Умирающие пытаются что-то крикнуть, эсэсовцы спешат выбить скамейку из-под ног. Возгласы обрываются на последнем слове:
— Да здравствует Поль…
— Да здравствует героическая Советская Ар…
— В твои руки вверяю я душу свою, госп…
— Отомстите за меня, товари…
— Да здравствует мировая революция и социали…
Качающееся тело ударяется о столб. Падают отброшенные со злостью скамейки.
Мягкое «дзынь… « натянувшейся веревки звучит громче колокола.
Десять трупов висят, покорно склонив набок головы и вытянув по швам руки.
Десять пар глаз смотрят, как из петель вынимают их товарищей и швыряют на землю.
Тысячи не сводят взора с убитых и тех, которые сейчас перестанут жить.
— Какая пытка! — простонал Генек. — Я не могу смотреть, как они умирают. Это мы виновны в их смерти. Весь наш план — преступление…
— Ничего не поделаешь, раз нацисты такие звери, ответил Мариан. — На заре христианства священники тайно служили молебны, и в случае опасности священника спасали, а простые христиане попадали в руки врага. Рааве священники были виновны в их смерти? Священник, служа молебен, выполнял свой долг. Его прихожане знали, какая судьба ждет их за то, что они присутствуют на этой службе.
— Верующие шли сами, добровольно, — возразил Генек. — А здесь…
— Ты не должен думать об этом. Выполняй свой план! Нацистские звери используют самые чудовищные методы. Но из-за этого не стоит самим совать голову в петлю. Ни один из тех двадцати не винит вас, — продолжал Мариан, — напротив, они пошли на смерть с гордостью, потому что умирали за правое дело. Да простит меня бог, но в моих глазах они тоже мученики. Мученики за коммунизм или за любовь к отечеству. Неважно, за что! Каждый из них верил во что-то возвышенное. И они готовы были идти на смерть за эту веру.
— Ты разговаривал с ними? Как они? — спросил Януш.
— Жаловались больше на жажду, чем на голод, — ответил Генек. — Они все слыхали, как выли сирены и эсэсовцы шумели всю ночь.
— Да. Раз начали, надо довести дело до конца, — сказал Януш. — Но мне до самой смерти не забыть этих двадцать!
Взволнованные всем, что пришлось пережить за последние сутки, они не сразу услыхали за спиной громкий шепот:
— Писарь!
— Да! Кто там?
— Мы все знали о вашем плане и понимаем, что вас сейчас мучает. Но вы должны выполнить свой план.
— А что ты скажешь, если дня через два мы с Генеком скроемся, а ты попадешь в заложники? — спросил Януш.
— То же самое! — послышалось в ответ. — Его преподобие прав. Каждый должен во что-то верить. Все равно, как эта вера называется — бог, социализм или человеколюбие. Каждый верит в свое, но есть и общая вера. Вера в свободу. Не для нас, так для других. Ведь и здесь мы находимся потому, что дрались за свободу для других. Мы были готовы отдать жизнь за это. Готовы и сейчас.
— Но если заложником они возьмут тебя? — допытывался Януш.
— Когда сирены возвестят о вашем побеге, я сам выйду добровольно, — ответил его собеседник. — Мы говорили об этом, мы все, живущие в этом блоке. Добровольцев будет двадцать, но если Грабнеру понадобится тридцать — выйдут тридцать. Вот об этом я и хотел вам сказать. Думайте о своей цели, о нас не волнуйтесь. Наша судьба — крематорий. И какое имеет значение, месяцем раньше или позже. Умирать от непосильного труда или от рук капо обидно. Такая смерть бесцельна. Но если нас повесят после вашего побега, значит, и мы принимали в нем участие и победили.
Он замолчал.
— Кажется, теперь я понимаю, почему бог хочет, чтобы я был здесь, — произнес Мариан. — Раньше в каждом человеке я искал слабость. Я не выносил лжи, сквернословия, нарушения брачного обета. Отпуская грехи прихожанам, я знал, что все грешны. Слово «человек» было для меня синонимом слова «слабый». Сейчас мне кажется, что бог открывает мне глаза, показывая, как велик может быть человек, несмотря на его слабость. Здесь тоже лгут, сквернословят, воруют, но не это главное. Бог привел меня сюда, чтобы показать, что слабость не имеет значения. Я был плохим ксендзом, считая себя лучше всех. Слишком большое значение я придавал внешним атрибутам своей духовной власти.
