Алексей Павлов - Казак Дикун
История не донесла до нас результатов «повального обыска». Но можно себе представить, сколько волнений вызвало у екатеринодарцев описанное событие.
Отреагировало на него и начальство. Только иным способом. Усилением конвейера вызовов, просеиванием через сито следствия новых партий казаков. 31 августа Кордовский самолично отправил в следственную комиссию казака Пластуновского куреня Федора Лубяного, у которого обнаружилось письмо с призывом «к возмущению» черноморцев, писанное щербиновским казаком Дмитрием Комиссаренко. Ретивый служака констатировал:
«А при том уже есть таким ухищренным образом семнадцать селений подговоренных, да еще… в правительство доставлены две такие возмутительные бумаги, неведомо кем спущенные».
Из Санкт — Петербурга Котляревский в те дни бил челом новому командующему Кавказской оборонительной линией графу Ираклию Маркову, чтобы тот содействовал скорейшему завершению следствия и преданию суду бунтовщиков, дабы предотвратить брожение в умах остальных черноморцев. И Марков уверял партнера, что все в порядке, следствие заканчивается, для придания ему более высоких темпов к даче показаний надо всех упрямых «принудить законным порядком», читай — путем пыток. И пытки велись — в Екатеринодаре и в Санкт — Петербур- ге. Потолок их поднимался все выше.
Но тот же граф Марков, ратовавший за ужесточение дознаний по бунту, едва более детально разобравшись с его истоками, в письме на имя царя от 26 апреля 1798 года высказывал иные суждения. Тот «беспорядок», по его словам, который случился в Екатеринодаре «по обстоятельствам дела не оказывается бунтом, а только следствием частичного неудовольствия прибывших из персидского похода казаков». И прямо предъявил счет войсковым начальникам за то, что они не уделили внимания походни- кам, не пошли навстречу их нуждам.
«От… невежества и грубости их (старшины — А. П.) и произошел весь беспорядок, названный тогда бунтом», — докладывал царю Марков.
Граф просил его смягчить участь двухсот подследственных, они, мол, еще не раз покажут свою верность и усердие в защите отечества.
Зато по отношению к Дикуну, Шмалько, Половому и Собокарю у него, как и раньше, не находилось снисхождения.
Год 1798–й завершался, а судебное дело не просветлело у «законников» ни на йоту. Еще в его начале войско было лишено наименования «верных казаков черноморских», стало просто войском черноморским. Правительство только теперь опомнилось и предъявило иск бывшему таврическому губернатору Жегулину на оплату его задолженности войску в сумме 15 тыс. рублей. А он тем временем уже сел в такое же служебное кресло в Белорусской губернии.
Укрывшийся в столице Котляревский слал уйму писем своим подопечным старшинам. И даже отечески их журил. Наставлял: чтобы арестованные даром хлеб не ели, их надо заставить рыть «городскую канаву», то есть возводить ров вокруг крепости. Если уж искать пользу в его метаниях по Санкт — Петербургу, то, по — видимому, следует признать целесообразность лишь ходатайства о коренной перестройке гавани для гребной флотилии на Тамани, пришедшей в ветхость, и строительстве новых судов, поскольку старые были все изъедены червями. Его же два визита в Святейший Синод по делам будущей Лебяжинской монашеской пустыни мало чего могли принести простым смертным, разве что возврат в связи с этим бывшей церковной библиотеки Запорожской Сечи представлял интерес для всех слоев казачества.
Великое неустройство, боль и печаль черноморцев усугубились и двумя памятными тяжелыми событиями, происшедшими у их соседей — грузин, армян и азербайджанцев. Лишь слегка потрепанный русскими войсками Ага- Мохаммед — хан после их ухода в 1797 году повторил свое опустошительное вторжение в Закавказье, разграбил Ка- рабагское ханство. К счастью, в Шуше этот изверг был прикончен своими нукерами, не снесшими его издевательств. А в 1798 году в Телави умер грузинский царь Ираклий II, друг и союзник России. Не воспользовался бестолковый Павел I благоприятной ситуацией тех двух лет на Кавказе. Зато с яростной страстью крушил «крамолу» в Черномории, ослабляя тем самым на юге оплот государства.
Император не забывал, кого он упрятал в глухой каземат. Находясь в зимнем дворце, нередко мелкими шажка
ми кружил по паркету, потом останавливался, как вкопанный у окон, выходящих к Неве, к Петропавловской крепости. Задумывался: сколько времени истекло, а по делу казаков толком никто ему не докладывает. Звал генерал- адъютанта графа Ливена и начинал допытываться:
— Что нового по казакам?
Вальяжный генерал и кавалер определенного сказать ничего не мог, оперировал весьма скудными фразами:
— Да пока все то же, ваше величество.
— Так вы узнайте в военной коллегии.
— Узнавал — с. У Лемба по этому делу нет новостей.
Взрывной до сумасбродства Павел I однажды поставил
на ковер коменданта Петропавловской крепости, зеленого девятнадцатилетнего юнца, генерал — лейтенанта и кавалера князя Сергея Долгорукова. В напудренном парике, в камзоле, перекрещенном лентами и всякими висюльками, царь походил на суетливого зверька, способного выпустить из своих рукавов маленькие, но цепкие ногти. Отрывисто, резко спросил:
— Сидят еще у вас шароварники?
— Сидят, — автоматически лепетнул комендант и тут же спохватился, не зная о ком речь. Задал вопрос: — Это вы о ком, государь!
— О тех, у кого шаровары широкие, о казаках.
— Понимаю, понимаю. Ведем допросы.
— И сколько они будут продолжаться?
— Трудно сказать, — признался Долгоруков. — В деле все так запутано, что до истины не доберешься.
— Добирайтесь, — мрачно изрек Павел I, утратив желание продолжать разговор.
Год 1799–й по следствию в Екатеринодаре начинался в таком же духе и исполнении. Мученики Петропавловки Дикун, Шмалько, Собокарь, Половый, еще десять их собратьев, узники карасунских ям изведали целую бездну унижений и страданий, а впереди им готовила судьба не менее жестокие испытания.
— Проклятье всем извергам, — в отчаянии заявил после очередного допроса Осип Шмалько друзьям по несчастью, — кто так терзает и мучает народ.
Приподнявшись с нар и громыхнув ножными кандалами, бледный, обросший бородой Федор Дикун с горьким сожалением произнес:
— Мы ведь и раньше знали, что паны — страшные
кровососы и нрав у них звериный. А все‑таки обманывали себя, надеялись, будто они снизойдут к нашим бедам. Напрасная иллюзия.
С иллюзиями распростились и все единомышленники Дикуна в Черномории. К возвращению атамана Котляревского в Екатеринодар в канун 1799 года судебно — следствен — ная комиссия посадила в ямы на Карасуне более 180 человек. На каждого из них собирались данные, кто как проштрафился и какого поведения был до ареста. Горы бумаг уже превышали Монблан, а их накоплению конца не виделось.
Вырвав из строя массу людей, атаман теперь рад был пополнить войско бродягами, о чем по приезде домой ходатайствовал перед Павлом I. Тот на зачисление в войско прибывающих старшин согласился, а относительно бродяг обнадежил: «вопрос апробируется». Несколько раньше в персональном рескрипте предупреждал: в войске «никаких перемен не делать». Значит, заточенных в ямы не отпускать, раскручивать дальше следственный процесс, даже приблизительно не определяя сроков суда. Его продолжению, лучшим связям со следственной комиссией по замыслу атамана должна была служить замена некоторых чиновников в правительстве, подмочивших свою репуга- цию. Как неграмотные из него удалялись армии майоры С. Гулик и К. Белый. Вместо них в аппарат зачислялись грамотные капитан Животовский и поручик Порывай, которые поручения атамана по сыску бунтовщиков осуществляли более ретиво.
Кроме следственных неурядиц, Котляревского в печаль ввергали и иные обстоятельства. Вроде, например, таких, о которых он писал командиру Суздальского полка Глазову Е. Е.: на назначенные им выборы куренных атаманов казаки не идут, рекомендованных старшин бракуют, а ждут Дикуна и делегатов, самого же Котляревского называют «самозванцем и беглецом».
В январе — марте 1799 года по делу бунтовщиков имели место вспышки недовольства многих жителей Незама- евского, Джерелиевского, Васюринского, Березанского, Величковского и других куреней. Снова ходили по рукам тайные письма о неправомерности следствия и задержания казаков, открытые призывы к неподчинению войсковой администрации. И эти люди становились новой добычей для сыщиков. Одним из них был величковский старо
ста Максим Лоханец. Он принимал участие в составлении прошения Пузыревскому о провокационном поведении старшины на ярмарке 6 августа 1797 года, деятельно боролся за передачу на поруки своих арестованных земляков, открыто осуждал все последующие действия правительства. И поплатился Лоханец за свою честность: он был схвачен и приобщен к разряду бунтовщиков. Незамаевец, участник похода Павел Гострик всем и каждому говорил:
