Александр Западов - Опасный дневник
«Тут, продолжая речь, говорил со мною его превосходительство о Лейбнице, дʼАламберте и о Фонтенеле поминал я между прочим, что не худо было, если б и его высочество прочел Фонтенелево сочинение „О множестве миров“. Его превосходительство весьма аппробовал оное. Известно, сколь в приятном виде представляет Фонтенель наитруднейшие вещи. После сего шутил его превосходительство, напоминая о похождениях моих с некоторой дамой».
«Сочинение Фонтенеля запрещено Святейшим Синодом, и эта книга, переведенная на русский язык покойным нашим министром при лондонском и парижском дворах князем Кантемиром, в свет не выходила. Нужно ли писать о том, что Никита Иванович велит молодому государю читать запрещенную книгу? Дело не в изяществе слога и уменье легко рассказать о трудном, а в том, что, согласно учению отцов церкви, выведенному из Библии, множества миров нет. Есть единый мир, созданный господом богом в шесть дней, и думать иначе — значит заблуждаться и отпадать от церкви. И затем — пусть и правда шутил Никита Иванович о некоторой даме, но к чему было о такой шутке поминать, когда приводились рассуждения об астрономии и других ученых материях? Да и похождений никаких не было, все придумал Никита Иванович, узнав о Настасье Краснощековой.
Такие записки будут неверно истолкованы и Никите Ивановичу неприятны. Цесаревич бывает ими недоволен, но его дело детское, он обижается, когда некоторые забавы его не одобряю, а ведь в записях великое число особ и в великих чинах, придворных и военных, названо. Что-то они говорить станут, когда узнают, что подчас их случайное слово оказывается занесенным в некую летопись, откуда ее уж не вымарать им? Написано пером — не вырубить топором, как пословица молвится.
Да, дневник в настоящем его виде отдавать в чужие руки нельзя. Но кто знает во дворце, как ведутся записи? Отдельные тетради знакомы некоторым друзьям, далеким от придворного круга. Правда, одна тетрадь пропала…
И что же?
А то, что необходимо нужно переписать дневник, прежде чем нести его на суд Никите Ивановичу. Выкинуть разговоры, замечания о характере великого князя, поменьше судить о Никите Ивановиче, убрать собственные рассуждения. Останутся сведения о том, что делал великий князь, перечни тем застольных бесед, имена тех, кто в них участвовал. К чему-нибудь, вероятно, можно будет придраться и тут, но вряд ли с большой строгостью».
Порошин посмотрел дневниковую запись седьмого апреля и на пробу написал:
«Учился. Никита Иванович у брата обедал. После обеда приехал, и поехали с цесаревичем гулять. Были на публичной комедии. Описание оной комедии. Денег дали. К государыне ходил. Ужинать и спать. Я был у Сумарокова».
Как будто бы в самый раз. О том, что ездил к Сумарокову, было известно, а о чем с ним говорили, можно умолчать.
Он открыл дневник через десяток страниц. «Четырнадцатое апреля. Попробуем сократить так»:
«Отучась, поутру ходил великий князь к государыне. Обедали у нас Петр Иванович Панин, Строганов, Сальдерн, Талызин. Петр Иванович о межевании говорил. После обеда учился его высочество. В окно долго смотрел. Погода хороша была. В воланы играли. Ужинать и спать».
«Пожалуй, можно и подробнее. Как писать — понятно теперь».
Он взял из шкафа новую тетрадь — в свободное время сшил их две дюжины — и принялся переписывать свои дневник, всемерно сокращая текст. Остались только названия вещей, суть разговоров была утаена. «27 марта. В седьмом часу. За чаем о наступающем говении. Обуваться стал, мокрица ползла; боялся, чтоб не раздавили, и кричал. Мундиры французские. Кормилица приходила. В церковь пошли. Опять туда проводили государыню. В биллиардной Платон поднес ей книгу. Цесаревич за нею пошел, и смотрели сад. Возвратился к себе… Сели за стол. О церковных обрядах, о пении столповом и знаменном. Пели Платон и Никита Иванович. Обедали Платон только и Кутузов…»
Он работал усердно, исписал две тетради и лег спать, когда светало.
Новый дневник показывать было можно.
Глава 11
Амуры и зефиры
Теперь тебя зовут гулянья,
Театр, концерты, маскарад
И те условленны свиданья,
Где нежны вечером шептанья
Украдкой о любви твердят.
Двадцатого сентября праздновали день рождения великого князя — ему исполнилось одиннадцать лет.
Павел проснулся рано, полуодетый прибежал к Порошину и разбудил его.
Воспитатель мгновенно сбросил сон, встал, поздравил мальчика, и между ними завязался секретный разговор — Павел очень любил так беседовать с Порошиным.
— Мне сегодня одиннадцать, — сказал он. — А каков я лицом — красивый или нет?
— Не думаете ли вы, что очень хороши? — ответил вопросом Порошин. — Отроду того не бывало. Да хотя бы и были хороши, об этом совсем не надобно помнить. Достоинства человека заключены не в кудрях или румянце, а состоят в душевных дарованиях. Нет ничего более гадкого, чем человек, влюбленный в свою фигуру.
— Не ворчи, братец, — прервал великий князь его нравоучение. — Я ведь в шутку о красоте спросил, а ты сразу мне все грехи приписать готов. Но все равно я тебя очень люблю и уверяю в своей непременной дружбе. Аз есмь твой истинный друг.
— Верю, ваше высочество, — ответил Порошин, — и дружбу вашу великим благодеянием себе почитаю. Все мое усердие, все способности и силы посвящены пользе вашего высочества. Однако нет нужды, чтобы о нашей дружбе мы много в публике благовестили. Я могу ценить ваши чувства и без напоминаний о них. А лишние признания возбуждают ропот владельцев завистливых глаз, возмущенные речи низких сердец и темных умов.
— Я их не боюсь, — возразил мальчик.
— Вы не боитесь, это правда, но прошу наблюсти также мою безопасность, — сказал Порошин.
— Хорошо, не буду лишнего болтать, — пообещал великий князь.
Чай они пили вдвоем. Никита Иванович пришел позже, часу в девятом, и еще в халате. Он поздравил цесаревича с праздником, а затем спросил:
— Как его высочество умываться изволит? Чисто ли моет себе руки, шею?
— Ежели ваше превосходительство какой беспорядок заметили, — доложил Порошин, — то вину ищите на мне. Я сегодня умывал его высочество, и, значит, мой недосмотр обнаружился.
— Что я слышу! — воскликнул Панин, будто не зная, как проходит утренняя процедура в уборной комнате великого князя. — Неужели взрослый молодой человек еще не умеет себя умывать? Это наша вина, Семен Андреевич. Отныне запрещаю воспитателям умывать великого князя. Пускай сам следит за своим телом — не маленький. Пошел двенадцатый год!
Павел очень обрадовался.
— Спасибо, Никита Иванович, — сказал он. — Я люблю мыться и сноровку давно имею.
В желтой комнате великого князя ждал с кратким поздравлением отец Платон, и все пошли в церковь, куда вступили вслед за императрицею.
Окончив литургию, отец Платон говорил проповедь, посвященную великому князю, и многих заставил прослезиться.
— Отец Платон делает из нас все, что хочет, — сказала государыня, утирая глаза, — заставляет плакать и смеяться по своему желанию. Сегодня очень красиво говорил.
Возвратившись к себе, великий князь, став перед линейным кораблем «Анна», принимал поздравления от адмиралов и генералов, от гвардейских штаб - и обер-офицеров, от артиллерийских штаб-офицеров и от чужестранных министров.
Придворные священники явились с крестами, хоругвями, и протодьякон гулким басом провозгласил многолетие. На площади у дворца в это время играла военная музыка, и барабанщики, собранные из полков гарнизона, били сигналы и марши.
Когда церемония окончилась и поздравители удалились, Павел сказал Порошину:
— Я устал от гостей и разговоров. Почитай мне «Жиль Блаза».
Роман французского писателя Лесажа «Жиль Блаз», переведенный на русский язык, Порошину и Павлу продал мальчик, служивший у переплетчика. Отец его был придворным конюхом, умер, мать вскоре последовала за ним, и сирота сам зарабатывал себе на жизнь. Глядя на старших работников, он тоже приучился потаскивать книги, и ему посчастливилось найти постоянного покупателя в лице великого князя. Павлу нравился юный переплетчик, усвоивший манеры офени-разносчика, — он пробирался под окна покоев и протяжно выкрикивал:
— А вот книги, кому книги, хорошие книги! С лучком, перцем, с собачьим сердцем! Сам бы ел, да хозяин не велел: «Не ешь, говорит, Ваня, отравишься!»
По приказанию великого князя Порошин давал мальчику рубль или червонец и брал книгу, а если не нравилась она великому князю, возвращал продавцу.
«Жиль Блазу» такая судьба не угрожала — Порошин читал его вслух, к большому удовольствию мальчика, примерявшего маски героев Лесажа на известных ему людей. Так, наблюдавших за ним медиков великий князь стал называть именем доктора Санградо — невежды врача, выведенного в романе «Жиль Блаз».
