Марк Алданов - Заговор
— А как сошел вахтпарад? — беспокойно спросил кто-то вполголоса.
— Как сошел, еще не знаю, полковник, — очень серьезным тоном сказал Пален, — а начался плохо. Я оттуда. Государь император нынче с утра гневен.
Лица у слышавших его слова побледнели. Известие мгновенно передалось во все концы двора, миновав только Гагарину, которая, беспокойно оглядываясь по сторонам, сидела у статуи Славы. Некоторые из служащих замка стали исчезать. «Не убраться ли и мне подобру-поздорову, пока цел?» — спросил себя Штааль, Но любопытство в нем превозмогло тревогу. На людях не было страшно. Группы во дворе снова разбились. Поднялся гул, более взволнованный, чем прежде.
Пален приблизился к отставному вице-канцлеру и вместе с ним прошел к стеклянной двери. Все провожали их глазами. Они поднялись по лестнице.
— Ты за сенаторское звание благодаришь? — спросил Пален с нескрываемой насмешкой, садясь на бархатный небольшой Диван и показывая своему собеседнику место рядом с собою (этот жест тотчас раздражил Панина — точно Пален разрешал ему сесть). — Впрочем, ты больше и не сенатор.
Они приходились друг другу родственниками и были на «ты», несмотря на разницу в летах. Пален говорил по-немецки: немецкий язык в ту пору был уже мало распространен в обществе.
— Так пришел откланяться, говорят, нужно, — отрывисто ответил Панин, неохотно принимая и эту меру предосторожности, и иронический тон своего собеседника. — Благодарить мог бы разве за приказ немедленно выехать из Петербурга в деревню… Сегодня утром получил.
— Я знаю. Ничего не мог поделать.
— Я тебя и не виню.
— Едва ли он будет с тобой говорить, — сказал Пален, подумав. — Он очень зол на тебя… Лучше бы ты и не являлся, а написал письмо Гагариной. Графине передай мое искреннее участие. Впрочем, за тебя я могу лишь порадоваться. Отдохнешь душою от этого сумасшедшего дома… Да и голова останется на плечах, чего нельзя с уверенностью сказать о других (он привстал и заглянул вниз). Но для дела твой отъезд — истинное несчастье. Еще хуже, чем эта глупая смерть Рибаса… Нам не везет.
— Я присутствовал при этой глупой смерти, — сказал, хмурясь, Панин. — Вернее, я не отходил от него с той минуты, как он впал в беспамятство. Это было ужасно… Рибас бредил и мог проговориться… Я безотлучно был при нем, следил за каждым его словом, заглушал его голос, когда входили близкие… Разве теперь можно кому верить?
— Враги его у нас говорили, будто он не надежен, — сказал Пален. — Ходил, ходил такой слух…
Панин вспыхнул.
«Точно такой же слух ходит о тебе», — подумал он с раздражением.
— Рибас ничего дурного не сделал, — сказал сухо Панин. — А вот кто может поручиться, что надежны те молодчики, которых ты ежедневно вербуешь?
— Никто не может поручиться.
— Так что же ты делаешь? — с горячностью произнес Панин. — Я не скрываю, не я один удивляюсь.
— Укажите мне, пожалуйста, другой, безопасный способ привлечения людей к заговору. Я с удовольствием приму… Какие вы удивительные люди, — сказал Пален. Он снова привстал, заглянул вниз через перила (в вестибюле по-прежнему не было никого). — Я отлично знаю, что вы все мною недовольны. Отчего же вы не возьмете дела в свои руки? Я охотно уступлю. Может быть, Талызин с братьями-масонами? Или князь Платон, а? Или — чего же лучше — ты сам?
— Ты прекрасно понимаешь, что это невозможно, — ответил, сдерживаясь, Панин. — Меня высылают из Петербурга, да я штатский человек. Руководить военным заговором может только военный с большим именем.
— Так возьмите Зубова, ведь он генерал-фельдцейгмейстер.
— Полно шутить. Зубов воин из будуара императрицы и… Ну, ты сам знаешь. Талызин — храбрый и порядочный человек (Панин невольно подчеркнул это слово), но он молод и неопытен. После смерти Суворова ты один имеешь должный авторитет в офицерстве…
— Тогда предоставьте мне поступать так, как я считаю нужным. С тех пор как существует мир, заговорщиков, думаю, вербовали именно так, как их вербую я. Других способов я не знаю. Разумеется, риск есть, страшный риск… Тайная канцелярия, правда, ничего не делает помимо меня… Что?
— Ничего, — ответил Панин, стискивая зубы.
— Тебе не нравится? Талызину тоже не нравится (он сказал пренебрежительно: dem Talysin). В остальном вы не похожи друг на друга, а в этом сходитесь. Хороши бы мы были, ежели б я не стоял во главе Тайной канцелярии. Могу тебя уверить, что вы с Талызиным уже висели бы теперь на дыбе… И не вы одни…
Он помолчал.
— Я говорю, за Тайную канцелярию я более или менее спокоен. Но кто же может поручиться (как ты справедливо выражаешься), что один из тех молодчиков, которых я вербую ежедневно, не донесет обо всем прямо государю? Никто не может поручиться. Очень трудно устроить заговор с ручательством… Я каждое утро, выходя из дому, готовлю себя к тому, что больше никогда не вернусь. Каждый день жизни я рассматриваю как дар судьбы. Вполне возможно, что государь сегодня же пошлет за Аракчеевым. Может, он уже послал. Знаю, что он подозревает о заговоре… Он всех подозревает, — но больше всего… больше всего тех, кто действительно в заговоре участвует. От природы он человек неглупый. Быстро теряет рассудок, но, кажется, не совсем еще потерял. Я знаю, он хочет заменить меня Аракчеевым. Тогда с вами будет разговор.
«С вами? Отчего же не с нами?» — спросил себя Панин.
— Пока все же он еще мне верит… Ты только и умел с ним поссориться. Это очень нетрудно. Вы обвиняете меня в двоедушии, я это прекрасно знаю… Я все знаю — больше, чем вы, быть может, думаете. Однако на моем двоедушии держится все дело. Каких усилий мне все это стоит, как мне все это гнусно и гадко, не стану говорить. Но я это делаю для России…
В глазах Панина что-то мелькнуло.
— Я это делаю для России, — повторил Пален, чуть повысив голос и отчеканивая каждое слово: Was ich tue, das tue ich für Russland…[126] Я знаю, мое немецкое имя внушает вам недоверие. У русского дворянства недоверие к людям с немецким именем — старинный и неизменный признак либерализма… Твою матушку звали, однако, баронесса Вейдель. Но, разумеется, решающее значение имеет кровь отца, — сказал он с насмешкой. — Иначе, может быть, и русских среди нас не осталось бы…. Все-таки, поверь мне хоть в этом, я такой же русский патриот, как вы с Талызиным. Шестой десяток живу, служу России, как могу, и ничем, слава Богу, пока русского имени не посрамил.
— Да кто же сомневался?..
— Ну, тем лучше, если никто не сомневается. Так повторяю, пока Павел мне верит. Но, в самом деле, кто может поручиться (он опять иронически подчеркнул это выражение), что один из завербованных мною молодчиков сегодня же, да вот здесь на представлении, не доложит всего государю?
— И что же тогда?
— Тогда пришлось бы действовать решительно, тут же, — сказал Пален равнодушно. — Боюсь только, как бы после этих решительных действий солдаты не подняли нас на штыки… Ну да что говорить заранее! Пока никто не донес. Разумеется, — сказал он, смеясь, — я не так уж во всем открываюсь молодым шалопаям, о которых ты говоришь и без которых, к сожалению, нельзя осуществить дело. Жаль, что покойный Фонвизин — тот, что комедии писал, — не видал меня с некоторыми из них. Я иногда сам себе напоминаю не то заклинателя змей, не то Месмера, не то злодея из пьесы сочинителя Коцебу. Это прекрасно действует почти на всех… Кстати, ты не знаешь господина фон Коцебу?
— Того, что заведует немецким театром? Встречал, кажется.
Пален опять засмеялся.
— Знаешь ли ты, чем он сейчас занят? Павел осчастливил его литературным заказом. Ему приказано составить от имени государя вызов на дуэль всем монархам.
— Что такое?
— Я говорю, государь вызывает на дуэль всех европейских монархов.
— Какой вызов? Это шутка?
— Вовсе не шутка. Впрочем, не знаю — разве у него разберешь? Как бы то ни было, Коцебу приказано составить вызов, который будет напечатан в русских и в иностранных ведомостях.
— Да кому вызов? Какая дуэль? Что за вздор!
— Знаю только, что я и Кутузов — секунданты. Принимаю поздравления.
— Да где ж это видано?
Пален пожал плечами.
— Где видано, чтоб мертвым людям делали выговор? Объявил же он выговор умершему Врангелю. Где видано, чтобы высылать так послов… Да вот опять вышло хорошо: он поругался со своим гостем, с шведским королем. Они, видишь ли, не поладили. Наш изображает из себя Фридриха II, а тот мальчуган — Карла XII… Что же ты думаешь? Королю не велено давать есть, будет голодать всю дорогу. Разве ты еще не слышал?
— Несчастная страна, — сказал со вздохом Пален. — Его по-человечеству жаль.
— Кого? Шведского короля?
— Государя, разумеется.
— Разве что по-человечеству.
Панин быстро на него взглянул.
— Мало ли в России сумасшедших. Их зверски бьют, на них надевают смирительные рубашки. Конечно, по-человечеству и их жалко… Почему его жалеть больше? Те хоть безобидные.
