Николай Гейнце - Первый русский самодержец
Все оживились, воспрянули, точно гора свалилась с плеч у каждого.
Гости изъявили желание скорее видеть невесту, и Настасья Фоминишна, по зову своего отца, тихо вышла из боковой светлицы.
Ее мать, сгорбленная старушка, вела свою дочь, сама опираясь на костяной костыль.
Мать с дочерью, войдя в приемную, раскланялись и прошли в красный угол под икону Пречистой, где невеста заняла приготовленное для нее место, продолжая, как и при входе, плакать почти навзрыд.
В это же время в сенях раздались быстрые шаги, бряцание мечей и голоса:
— Жених, жених приехал!
Настасья Фоминишна так и замерла на своей скамье.
— А, пан Зайцевский! — радостно приветствовал его Фома. — Где же твой дружко?
Зайцевский молча указал на дверь, в которую с надменным видом входил Зверженовский.
Он был одет так же, как и его товарищ.
Невеста сидела неподвижно. Казалось, они жила и дышала как-то машинально.
Началась беседа о новгородских делах, но ее вскоре прервал кудесник:
— Пора! — возгласил он. — Прежде чем закатится вечерняя звезда, вам должно уже совершить начатое, а то горе, горе ослушавшимся.
Сказав это, от окинул всех своим пылающим взором.
Его тотчас подхватили под руки и повели в красный угол, где и усадили рядом с женихом и невестой, чтобы силою своих заклинаний отгонял от обручающихся вражеское наваждение и охранял их от всякого зла и напастей.
Все по очереди подносили ему сладкие яства и пития, а хозяин — и пенязи на блюде.
Обручение с минуты на минуту должно было начаться, как вдруг в запертые ворота раздался такой сильный стук, что дрогнули стены и окна дома.
Послышался голос со двора, и, по-видимому, начались переговоры. Затем все смолкло, но скоро раздался вторичный удар в ворота, и они, пронзительно заскрипев петлями, растворились. Послышались тяжелые шаги, сперва по двору, затем по сеням, а наконец, и у самой двери.
— Кто это так смело и, кажется, насильно ворвался в мой терем? Дорога же ему будет расплата со мной! — сердито заговорил Фома.
Страшно перепуганные гости жались друг к другу, а кто был посмелей, схватились за рукоятки своих мечей.
Быстро распахнулась дверь, и в светлицу вошел атлетического сложения богатырь. Он был весь залит железом, тяжелый меч тащился сбоку, другой, обнаженный, он держал под мышкой, на левом локте был поднят шлем, наличник шишака был опущен.
— Чур нас! Чур нас! — заговорили вполголоса гости, почтя явление это за сверхъестественное.
— Аминь, рассыпься! — произнес громким голосом кудесник, устремив на вошедшего свои странные глаза.
— Я не дух, а человек, а потому ты сам рассыплешься у меня от этого аминя в пшено! — обратился богатырь к кудеснику, встряхнув рукой свой огромный палашище.
— Что же ты за наглец, — сказал, ободрившись, Фома, — что незваный ворвался в мои ворота, как медведь в свою берлогу? В светлицу вошел не скинув шишаки своего и даже не перекрестился ни разу на святые иконы. За это ты стоишь, чтобы сшибить тебе шишак вместе с головою.
— Очнись, Фома! Я больше тебя помню Бога и чаще славлю всех его угодников, — возразил незнакомец, — с тобой расчет буду вести после, а теперь я хочу поговорить с этим паном.
Он указал на Зайцевского.
Последний попятился спиной к стене.
— Я не помню, не знаю, не слыхал и не видал тебя никогда! — проговорил он с дрожью в голосе.
— Порази тебя гнев небесный и оружие земное! По крайней мере узнаешь ли ты этот меч, который был покинут тобою в ночь битвы на Городище? Ты первый показал хвост коня своего москвитянам и расстроил новгородские дружины. Этот меч, я сам узнал недавно, принадлежит тебе.
— Если бы ты сказал это мне не здесь, я бы скорей умер, а не снес этого, и зажал бы рот твой саблею, я бы изломал в груди твоей этот меч, лжец бесстыдный! — с бешенством заговорил Зайцевский.
Он понимал, что это обвинение для него страшно, так как все проклинали ляха, расстроившего стройные ряды новгородцев и погубившего все дело.
— Лжец, я лжец? — заревел богатырь. — Смотри, изувер, чье имя вычеканено на клинке?
С этими словами он схватил его за шиворот и потащил на середину светлицы.
— Прими же твое от твоих!
Он взмахнул над Зайцевским его собственным мечом.
— Пощади! — взмолился он задыхающимся голосом.
— С условием, сознайся, что тебе принадлежит этот меч…
— Сознаюсь, только отпусти меня!..
— Еще одно слово: отступись от Настасьи…
Зайцевский замолчал.
— Умри же!..
— Отступаюсь!..
Богатырь выпустил пана, который быстро улепетнул в открытую дверь, куда уже ранее, воспользовавшись переполохом, успел улизнуть Зверженовский.
Фома, услыхав признание Зайцевского и увидав его позорное бегство, подошел к неизвестному.
— Я благодарен тебе, храбрый витязь, — сказал он, протягивая свою руку. — Ты вырвал худую траву из моего поля.
Витязь опустил в руку его перстень.
Фома вздрогнул.
— Больше, чем друг, — брат! Требуй, по условию, от меня чего хочешь.
— Добавь к этим названиям имя сына…
Неизвестный открыл наличник.
— Желанный мой, ты жив! — воскликнула радостно Настасья и, забыв стыд девичий, бросилась ему на шею.
— Сокол ты мой ясный! Золотые твои перышки! — заговорила старуха и начала также обнимать его.
Фома соединил руки своей дочери и Чурчилы.
Нужно ли было говорить, что это был он?
XXVIII
Признание посольства Назария
Павел Косой, возвратившись из Ливонии, успел только навестить свое любимое Чортово ущелье и перешел соглядатаем к московскому воинству.
Через Павла великий князь узнал о голоде в Новгороде и спокойно ожидал его сдачи, зная, что недостаток в съестных припасах переупрямит новгородцев.
Со стороны осаждавших не было ни одного неприязненного действия, они наблюдали только, чтобы ни один воз с провиантом не проехал в город и, таким образом, осажденные, кроме наступившего голода, не терпели никаких беспокойств, расхаживали по своим стенам, изредка стреляли из пищалей и, сменясь с караула, возвращались к своим домашним работам.
Наконец 4 декабря прибыл в ставку великого князя владыко Феофил с тою же свитою, но, получив тот же ответ, печально возвратился домой.
В тот же день подступил к Новгороду царевич Данияр с воеводою Василием Образцом, Андреем Старшим и тверским воеводою.
Они расположились в монастырях: Кириллове, Андрееве, Ковалевским, на Дерявенице и у Николы на Островке.
Город сжали еще более.
Услыхав о прибытии новой рати, Феофил на другой день прибыл опять к великому князю бить усердно челом.
Иоанн, которому надоела уже нерешительность новгородцев, принял его холодно и сурово спросил:
— Долго ли ты, отец святой, будешь разгуливать из стороны в сторону? Я опасаюсь, что твоя излишняя приверженность к отчизне не была бы сродни вреду.
Феофил вздохнул и ответил:
— Государь! Мы признаем истину посольства Назария с Захарием.
Он не в силах был договорить. Его голос оборвался, и он замолк.
— Тем лучше для вас, — сказал, улыбнувшись, Иоанн.
— Что же ты хочешь от нас теперь, государь? — робко спросил Феофил. — Сними осаду и дай нам передохнуть.
— Я хочу властвовать в Новгороде, как в Москве! — лаконически отвечал Иоанн.
— Дай нам прежде поразмыслить об этом. Новгородцы решились пожертвовать своею жизнью за свободу, трудно заставить их повиноваться…
— Ослепленные глупцы! — воскликнул князь. — Да разве они теперь свободны? Разве они не в моих руках?
Феофил удалился, получив три дня на размышление.
Между тем по наказу Иоанна прибыло псковское войско и расположилось в селе Федотине и в Троицком монастыре на Баряже.
Затем он приказал своему художнику, Аристотелю, начать постройку моста под Городищем, как бы для приступа, и скоро мост этот, устроенный на судах, обогнул собою непроходимое место.
Все содействовало успеху Иоанна.
В виду новгородцев, его воины приложились к образам под знаменами и, заиграв в зурны, двинулись. Подковы коней их и колеса зашумели по мосту.
Все имело вид приступа.
Но вот открылись городские ворота и из них вышел архиепископ Феофил со свитой.
— Возьми, государь, с нас такую дань, какую мы будем в силах заплатить тебе, только не требуй новгородцев к себе на службу и не поручай им оберегать северо-западные пределы России. Молим тебя об этом униженно.
— Когда вы признали меня государем своим, — отвечал Иоанн, — то не можете указывать, как править вами.
— Как же? — сказал Феофил. — Мы не спознали еще московского обыкновения.
— Знайте же, — отвечал великий князь, — вечевой колокол ваш замолкнет навеки, и будет одна власть судная государева. Я буду иметь здесь волости и села, но, склонясь на мольбы народа, обещаю не выводить людей из Новгорода, не вступаться в отчины бояр и еще кое-что оставить по старине.
