Иван Наживин - Кремль
– Разгневается, княгинюшка-матушка… – шептала старуха. – Ты знаешь ндрав-то его… Не замай, пущай почивает… А мы за его помолимся…
И снова послышались истовый шепот молитв, глухое стуканье лбов о пестрые подручники и слезные воздыхания. Князя и злой смех душил, и гнев на все это тупоумие…
Он вынул ладанку и нежно поцеловал… Стеша! Ах, эти думы о ней неотвязные!.. Может быть, сейчас тоже вот сокрушается да о нем Богу молится… «Стеша, Стеша, где ты, радость моя…»
И вот снова страшно дрогнула вешняя звездная ночь: у Ивана под Колоколы ударили полночь! Княгиня с воплем повалилась перед образами, а за нею, голося, все мамки и девки сенные: конец всему!.. Они бились в рыданиях, а над темной Москвой властно и строго отмерял колокол последние страшные мгновения уже умирающей жизни земной. Старая мамка, забыв в опасности о княгинюшке, бросилась к оконцу, чтобы видеть, как разверзнутся сейчас небеса и, трубя, полетят на землю полки небесные…
– М-м-м-мяу-у-у-у-у… – яростно возгласил глас.
– Аоу-у-у-у-у… – гнусаво пробасил другой от трубы.
И слышен был прыжок мягких лап, и под самым оконцем в хищном урчании снова закипел бешеный бой…
Князь Василий не выдержал и зло расхохотался.
– Да ложитесь вы, дуры, спать!.. – крикнул он. – Долго ли еще вы хороводиться-то будете?.. Ну, живо у меня по местам…
Споро затопали босые ноги разбегавшихся по хоромам девок и старух. Сердца их радостно бились: ничего, знать, на этот раз не будет!
Но всех, может быть, довольнее несостоявшимся светопреставлением на Москве была дотошная княгиня Голенина. Она довольно-таки помучилась в эту ночь, но, когда из пророчеств богоносных отец ничего не вышло, она сразу радостно ожила.
– Ну что?! – подбоченивалась она. – Я всегда говорила, что ничего не будет. Это батюшки нарочно придумали, чтобы общий народ попугать, чтобы он их лутче слушался… Я уж знаю!..
И на радостях отписала Волоколамскому монастырю добрый лесок…
XXXIV. Мнение
Весна пылала радостными пожарами. Всюду играли, пенились и журчали потоки мутной воды. С крыш звенели последние уже капели. В солнечной вышине разливались жаворонки. Грачи разгуливали по бурым луговинам и оглушительно кричали вокруг косматых гнезд своих. А Москва и вся Русь кипела спорами. Еретики и всякие вольнодумцы со смеху покатывались:
– Ну что, недотепы?.. Как теперь с преданиями-то святоотческими будет? Где же ваши учителя и наставники? Или все попрятались? Когда вы бараньем-то быть перестанете?.. Ну, будут гласы, вострубят ангелы, ну, конец миру – так по кой же пес монахи-то столько земель да золота за это время набрали? Вот они теперь на вашей земельке царствовать будут, а вы ходите округ да облизывайтесь… И годно!.. Вам, чертям толстомясым, говорили… А вы: собор сбирай, засудим, сожгем!.. Ну а теперь кого жечь-то надо?..
Православные были смущены. Но положение спас Данила Агнече Ходило.
– И дива никакого нету!.. – победоносно бросил он вольнодумцам-брехунцам. – Отмолили святители у Господа землю Русскую и нас всех, грешных, только всех и делов… Ишь, тожа умники выискались!..
Православные ожили. По-прежнему церкви были полны, по-прежнему исправно служились панихиды, сорокоусты, молебны и все, что полагается, и рука дающего не оскудевала… Данила Агнече Ходило неистовствовал:
– Вся эта пря и мнение только Бога бесчестят!.. – грозно блистая очами, разрумянившись, шумел он. – Нечего велеречествовать и опытовать не свое, яже тебе не дана суть… Что убо привлачаешь вещь, от нее же пострадать имаше? – зловеще намекал он на что-то тайное. – Не играй таковым, человече!..
Иосиф, чрезвычайно раздобревший за последнее время, одобрял рвение своего любимого инока, всячески отличал его и думал, куда бы его получше определить. Нет, этому не овчину скупать, не тивунить по необозримым вотчинам монастырским, не деньги мужикам в рост раздавать – ему, большому кораблю, Господь, видимо, сулит и большое плавание. Игуменом надо бы его куды-нито поставить, да жаль отпускать такого ловкого парня от себя… И Иосиф, как пророк во Израиле, вставал пред людьми и громил:
– Всему шатанию нашему мати – мнение… Ежели бы три года назад на соборе еретиков предали бы сожжению, так небось поджали бы сии волки словесные поганый хвост свой… А у нас все высокоумничают: как можно казнити человека за мнение? А за что же его и казнити, как не за мнение? Не говорится ли в толковании святого Евсевия, епископа Эмесского, на деяния апостольские, что убийство ради Бога не есть убийство? Не убил ли Моисей нарушителя субботы? Не убил ли Иисус Навин Ахара, Финеес – Замвия, Самуил – Агага, царя Амаликова, апостол Петр – Ананию и Сапфиру? А сам Христос торжников не просто из храма изгна, но бесчестным биением плетеным бия и опрокидывая пенязников доски… А у нас людкостью своей все величались и, погляди, до чего достукались: ты уж перед ними и слова молыть не смей в защиту Святой Православной Церкви!..
Но ничто не выводило так его и других ратоборцев за Церковь Божию из себя, как дерзкие голоса, которые утверждали, что, по случаю кончины мира, слишком уж разбогатели монастыри, что не приличествует инокам владети «селы и рабы». И добро бы общий народ болтал неподобное! Нет, и князь Василий Патрикеев, бахвал, везде открыто о том говорит, и Аленка, вдова Ивана Молодого, тоже в дело путается; шла бы к своему отцу-молдаванину да там и поучала бы, сорока бесхвостая!.. И многие старые бояре туда же гнут… Да и старцы из-за Волги подъелдыкивают: должны-де монахи кормитися рукоделием… А великий государь помалкивает: любо ему земельку-то у святых обителей оттягать… Сейчас бы своим шепотникам да наушникам всю роздал бы: так и стоят вокруг него, бесстыдные, так в очи и глядят, так и ждут, как бы еще чего урвать, утробы ненасытные!..
Но беззаботно среди всего мнения жил, трудился и пьянствовал глава Церкви Православной добродушный митрополит Зосима с дружками своими. Погреба владыки были обильно снабжены медами охотницкими, пивом всяким и винами, а столовое кушание его тоже надо бы было лучше, да некуды…
– А ну, братие, по случаю спасения от Страшного Суда Господня изопьем Божией милостию медку!.. – уже охмелев, говорил старый греховодник. – Так-то вот…
А тут, братие, иконку я себе какую добыл – воистину заглядение!.. Эй, ты там, Ванюха, заверни нос за ухо, – крикнул он своему служке, – подай-ка нам иконку, что вчерась мне принесли… ну, безголовую-то… Да и рукописание иже во святых преподобного отца нашего Пахомия Логофета новое подай…
Его собрание всяких православных диковинок славилось среди вольнодумцев. Были у него Троеручицы замечательные, и иконы с чертями, и святые с песьей головой, и голые Адам с Евой, над которыми долго качал он своим белым клобуком… Служка подал новое приобретение владыки.
На ярко размалеванной доске был изображен всадник в латах, но без головы, которую он держал в правой руке, а левой вел в поводу коня.
– Это раб Божий святой Меркурий… – весело засипел владыка. – Дело сие было в Смоленске во времена Батыевы. Божья Матерь явилась Меркурию в сновидении и повелела ему разделаться с татарами. Тот сперва поуперся: да нюжли у Тебя, мол, Матушка, не хватает сил небесных? Но потом одумался, один разбил полчища татарские, а затем явился к нему юнош некий светлый и по повелению Богородицы отсек ему главу. Святой взял – видите? – главу своя в одну руку, коня в другую и так пошел в Смоленск, и все люди, глядя на него, дивились смотрению Божию. В Смоленске он лег, честно предал душу Богу, а конь его стал невидим. Явился было к телу епископ со попы, чтобы совершить погребение, но святой не давался им. И вот через три дня из собора в великой светлости, подобная заре солнечной, вышла Богородица с архистратигами Михаилом и Гавриилом, взяла тело его в полу и положила его в соборе, где оно и ныне, всеми видимое, творит чудеса во славу Божию…
И, защурив свои масленые глазки, Зосима заколыхался всем тучным телом своим…
– Ну, во здравие!.. – крикнул он. – Княже, а что же пирожка-то с грибами?.. Ах и хорош!.. Ну-ка, бословясь… А это вот житие Стефана Пермского. Много тут всего наш хитрец, Пахомий, нагородил, и сейчас нам всей премудрости его не одолеть. А вот хошь кончик поглядите, индо слеза прошибает… «Что ти нареку?.. – начал он чтение. – Вожа заблудшим, обретателя погибшим, наставника прельщенным, руководителя умом ослепленным, чистителя оскверненным, взыскателя расточенным, страха ратным, утешителя печальным, кормителя алчущим, подателя требующим, наказателя несмысленым, помощника обидимым, молитвенника тепла, ходатая верна, поганым спасителя, бесом проклинателя, кумиром потребителя, идолом попирателя, Богу служителя, мудрости рачителя, книгам сказателя, грамоте пермстей списателя…» А? – осмотрел он гостей смеющимися глазками. – А вы, чай, неверы, и не ведаете, что это Стефан для земли Пермской грамоту составил… А послушайте-ка, как его за это восхваляют! Греческая азбука составлялась, вишь, многими философы в течение долгого времени, а пермскую грамоту – слушайте… «Един чернец сложил, един составил, един счинил, един калогерь, един мних, един инок, Стефан, глаголю присно, един в едино время, а не по многа времена и лета, якоже они, но един инок, един во единении уединился, един уединенный, един Единого Бога на помощь призывая, един Единому Богу моляся…»
