На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою - Тютчев Федор Федорович

— Ах, как я рада, — продолжала княгиня, — мне так много надо сказать вам.

Она мельком бросила лучистый взгляд на Колосова, и при виде его растерянности прекрасное лицо ее с бледно-розовой, нежной кожей и немного чуть-чуть заостренным подбородком осветилось приветливой улыбкой.

— Прошу вас, садитесь, — указала она ему рукой на стул.

Рука у княгини была изящная, белоснежно-матовая, с длинными тонкими пальцами, унизанными согласно тогдашней моде золотыми кольцами. Широкий рукав капота при всяком движении обнажал ее до локтя и давал возможность беспрепятственно любоваться ее мягкими очертаниями. Такой руки Иван Макарович никогда еще не видал во всю свою жизнь; но еще большее впечатление произвели на него золотистые волосы княгини, сложенные в виде короны на ее голове; таких волос он тоже никогда не видал, в лучах солнца они имели вид настоящего золота.

— Позвольте представить, офицер моего полка, — спохватился Панкратьев, указывая рукой на Колосова, — Иван Макарович Колосов.

— Ах, очень рада, — дружелюбно пожала княгиня неловко протянутую ей руку. — Так это, стало быть, вы были так любезны, известили меня о несчастии с Петром Андреевичем?

— Я-с, — густо покраснел Колосов и для чего-то поклонился.

— Сердечное вам спасибо, не знаю даже, как и благодарить, мне важно было знать… очень, очень благодарна.

— Не стоит-с, помилуйте, очень рад, — пробормотал Колосов, конфузясь и в то же время негодуя за это на самого себя.

"Что она только подумает? — мысленно мучился он. — Наверно, я ей кажусь очень жалким и смешным".

Но он ошибался. Напротив, княгине он понравился. Она нашла его весьма приличным и милым.

"Какой он только бледный", — подумала княгиня и не удержалась, чтобы не спросить:

— Вы, должно быть, были недавно сильно больны, у вас вид, как бы сказать, ну, бывает у монахов… бледный… ну, словом, я не знаю, не умею сказать. Спуталась.

Она весело рассмеялась, и этот смех, ласковый и беззаботный, как-то сразу рассеял несколько натянутое настроение. Добродушный Павел Маркович вдруг почувствовал себя совсем просто, как будто бы он век был знаком с княгиней. Он в свою очередь расхохотался раскатистым басовым смехом.

— Монах! Скажете тоже, княгиня. Еще, чего доброго, к угоднику Божьему приравняете? Хорош угодник, можно сказать! А что болен он был, это точно, как еще жив остался. — И Павел Маркович доверчиво и добродушно, как близкому человеку, сообщил княгине всю историю, случившуюся с Колосовым. С неожиданной для самого себя откровенностью, он не только подробно передал ей об изумительном знахарстве Абдул Валиева и своей ссоре через него с доктором, но рассказал даже и о дочери, как она самоотверженно ухаживала за Колосовым и как, главным образом благодаря ей, тот остался в живых.

— Но она у вас ангел, ваша милая Аня! — воскликнула Елена Владимировна. — И какая рассудительная, один восторг! Подумайте только, сколько бы девушек на ее месте из ложного стыда и глупого страха перед сплетней не решились бы на такой подвиг! Нет, это прямо чудо что такое. Надеюсь, полковник, вы познакомите меня с вашей милой дочерью, я буду очень рада и сама скажу ей, насколько я глубоко восхищена ее поступком и глубоко-глубоко уважаю ее.

— Помилуйте, княгиня, очень счастлив, — польщенный до глубины души похвалой своей любимице, забормотал Панкратьев, — если позволите, я завтра же привезу вам ее.

— Милости просим, но по-настоящему я, как приезжая, должна первая сделать вам визит… Разрешите, — с шаловливым полупоклоном произнесла княгиня.

— Ах, княгиня, ну можно ли об этом спрашивать? Да мы с Анютой почтем себя счастливейшими из смертных. Пожалуйста, приезжайте запросто, прямо к обеду; не взыщите, конечно, чем богаты… Ну, да я теперь вижу, вы такая милая, такая хорошая, настоящий ангел, не осудите нас с дочуркой. Мы здесь как медведи в берлоге, с нас очень-то строго взыскивать и нельзя, а только мы от души, от чистого сердца, ей-богу.

— Вижу, полковник, и заранее чувствую, что мы с вами будем большими друзьями. Не правда ли? — протянула Елена Владимировна Панкратьеву свою руку. Тот поймал ее обеими ладонями и от полноты сердца поцеловал два раза.

— И ручка-то у вас, княгинюшка, — добродушнофамильярным тоном воскликнул Павел Маркович, — особливая. Вот уже более полвека живу на белом свете, а такой ручки ни разу целовать не доводилось. Должно быть, это Господь Бог мне перед смертью награду такую посылает. Ежели бы наши татары увидали вас, ваше сиятельство, они бы вас за гурию приняли бы, ей-богу, не лгу.

— Ого, какой вы льстец, полковник! Вот не ожидала-то, — погрозила пальцем княгиня. — Не учитесь у него, Иван Макарович, лесть большой порок.

— Да это не лесть, княгиня, а сущая правда. Павел Маркович верно говорит: если бы наши чеченцы встретили вас так, как вы сейчас есть, — ни за что бы не поверили, что вы женщина, сказали бы: гурия идет, верьте слову.

— И вы туда же, — безнадежно махнула рукой Двоекурова. — Недаром говорится: "Дурные примеры заразительны". Кстати, говоря о чеченцах, вы напомнили мне то дело, ради которого я приехала сюда и о чем хотела с вами посоветоваться. Павел Маркович, — обратилась она к Панкратьеву, — научите меня, как мне выручить Петра Андреевича из плена? Если дело в деньгах, то об этом не может быть и речи. Петр Андреевич человек состоятельный, я знаю. Помимо того, я с своей стороны хотела положить на это дело сколько бы ни потребовалось, хотя бы пятьдесят тысяч, даже больше… Словом, в деньгах недостатка быть не может, вопрос только, согласится ли Шамиль удовольствоваться одними деньгами. Я знаю, он требует каких-то наибов и еще какого-то Хаджи-Мурата… Я, признаться, до сих пор не совсем уяснила себе суть дела.

— Суть дела, княгинюшка, тут простая, проще и быть не может. Шамиль — продувная бестия, хитер как черт и при всяком случае норовит одним выстрелом пять зайцев убить. Взять, к примеру, хоть этот случай. Попался ему офицер, он и измышляет, что бы такое сорвать, да главное дело, побольше. Первым долгом, конечно, деньги, но этого мало, деньги он себе заберет, а надо что-нибудь и для народа. Вот он и придумал требовать пленных. Смотрите, дескать, люди добрые, какой я для своих подчиненных заботливый, всяким случаем пользуюсь, чтобы вызволить их. Это его второй расчет.

А третий — заполучить своего врага Хаджи-Мурата в свои руки, и не столько ему, по совести сказать, этот Хаджи-Мурат нужен, сколько желательно нас, русских, в дурном свете перед своими поставить. Вот, мол, русские какие, друзей своих выдают, не верьте им.

— Разве Хаджи-Мурат действительно друг русским? — спросила Елена Владимировна.

— Как волк — овчарке. Да не в этом дело. Я, скажу вам по совести, сам, как мне ни дорог Петр Андреевич, а если бы от меня все дело зависело, не отдал бы за его выкуп Хаджи-Мурата, хотя бы в то же время с легким сердцем повесил бы этого аварца на первой же перекладине. Тут, понимаете, не в Хаджи-Мурате дело, а в соблюдении нашей чести.

— Хорошо, я понимаю, но войдите и в мое положение. Я перед вами хитрить не буду, я люблю Спиридова, полюбила его, еще когда была замужем, что выйдет из нашей любви в дальнейшем, Бог ведает, но, повторяю, я его люблю и должна его спасти, должна во что бы то ни стало. Я готова сама ехать к Шамилю и просить его, на коленях умолять отпустить Петра Андреевича, я отдам ему половину моего состояния, словом, я не знаю… я не знаю.

При последних словах княгиня жестом глубокого отчаяния заломила руки, а ее большие, сделавшиеся сразу печальными глаза затуманились слезами. Панкратьева точно ткнуло чем-то острым в сердце, он засопел носом и грузно шевельнулся в кресле.

— Не знаю, что и придумать, — развел он руками. — Вам ехать к Шамилю, разумеется, нельзя и думать, это один пустой разговор. Имам с вами и беседовать бы не стал, а распорядился бы отправить немедленно в Турцию или в Персию, а вернее, к себе в гарем бы запер; тут надо иначе действовать.