Портрет Лукреции - О'
— Альфонсо…
— Не смейте… — Он останавливает ее движением пальца, устало прикрыв глаза, будто молит небо о терпении, — меня перебивать. Ни сейчас, ни впредь. Понятно?
— Да, ваше высочество. — Лукреция опять склоняет голову.
Улыбка и смешливость исчезают без следа; теперь уже не вырвется невольное хихиканье. Она стоит перед разъяренным мужем, словно грешница на покаянии. Плечи опущены, очи долу, ладони просительно подняты — само смирение. Никто бы и не подумал, что она ничуть не сожалеет о своем поступке, что в ее озябшем теле трепещут язычки пламени, лижут ее внутренности; что разгорается и потрескивает подспудный огонь, и дым просачивается в каждый уголок ее тела, в каждую пору, под каждый ноготь. Волосы закрывают ее лицо, и Альфонсо видит только макушку. Он должен поверить, что Лукреция слушает его нравоучения и упреки. На самом деле он только подбрасывает дров во внутренний костер, и тот вспыхивает сильнее, охватывает ее всю. Альфонсо никогда не узнает об этой части ее души и никогда в нее не проникнет, как бы ни хватал ее за руку и ни стискивал запястья.
И все же сквозь рев пламени пробивается мысль: а что дальше? Ее с позором отошлют во Флоренцию, как предвидел когда-то отец? Вернут родителям сразу после свадьбы? Уж лучше умереть от лихорадки здесь, чем испытать на себе гнев отца и разочарование матери.
Сквозь пелену волос она смотрит на свои голые мокрые ступни рядом с отполированными сапогами Альфонсо, на изящную вышивку на складке zimarra, на собственные руки.
Она знает, как нужно поступить, но ее душа противится, хочет умчаться из виллы в лес, жить среди деревьев вместе с дикобразами и куницами-белодушками. В ее волосах запутаются сосновые иглы, а подол платья порастет мхом… Она никогда не вернется к людям.
Тихо вздохнув, Лукреция тянется к руке Альфонсо холодными пальцами. Она исполнит свой долг, иного выхода нет: мечты мечтами, но ей никогда не сбежать в лес. Альфонсо не отталкивает ее, и она подносит его руку к губам, раз за разом целует твердые костяшки.
— Простите меня. Пожалуйста, простите! — повторяет она, как актер — заученную строчку. — Я больше не буду! Гром и молнии меня заворожили, я забылась. Прошу, не сердитесь, мне это невыносимо!
Тишина. Она боится увидеть в лице мужа непонимание и ярость и потому не поднимает глаз. Только ждет, держа его руку у рта, и внутренний огонь потихоньку отступает, гаснет, никнут язычки пламени, и такая глубокая в ней поднимается горечь, что по щекам стекают слезы — настоящие, непритворные.
Когда соленая капля падает Альфонсо на руку, его гнев исчезает, словно расступаются грозовые тучи, уступив солнцу. Ярость сменяется умилением. Он гладит Лукрецию по щеке, вытирает ее слезы большими пальцами. Он опять становится собой, а до того его облик приняло мстительное, яростное чудовище, обрядилось в его воротник и манжеты. Теперь же Альфонсо изгнал нечисть и вернулся.
— Хорошо, — отвечает он ласково и спокойно, как прежде, и целует ее в бровь и висок. — Не будем об этом. Не изводите себя, любимая.
Он привлекает к себе Лукрецию, и она утыкается лицом в его giubbone [48]. Ее руки одолевает непонятная дрожь, и она обнимает Альфонсо за талию, чтобы не заметил. Вдыхает его запах и постоянно сглатывает, будто съела кусок, который не в состоянии переварить. Что же дальше?..
Долго гадать не приходится. Одной рукой Альфонсо играет с ее волосами, пропускает волнистую прядь сквозь пальцы. Потом спускается к талии, развязывает пояс, стягивает с Лукреции zimarra. Затем кивает Эмилии.
— Оставь нас.
Когда он наконец уходит из спальни, Лукреция еще немного лежит на кровати, любуясь фресками на потолке. Вот они четко видны, а вот расплываются, если расфокусировать взгляд… Альфонсо и вправду ушел, его нет в комнате.
Она встает и ходит по комнате, перешагивает через аккуратные стопки вещей, сложенные Эмилией, ящики и сундуки; поднимает с пола и надевает платье, домашние туфли, шаль.
Эмилия вежливо стучит и спрашивает, не нужна ли ее светлости помощь перед завтрашней поездкой. Лукреция отвечает: нет, все хорошо, ей ничего не нужно, пусть ложится спать.
Эмилия с минуту ждет за дверью; Лукреция слышит ее дыхание. Надо бы завести камеристку в комнату, закрыть дверь и спросить, видела ли она, как Альфонсо превратился в другого человека прямо у них на глазах. Что это значит и повторится ли такая странность? Наверное, Эмилия скажет: да-да, она тоже заметила; успокоит ее — дескать, временами все мужчины такие, ничего страшного. Лукреция тянется к дверной ручке, но поздно: камеристка уходит.
Что ж, тогда остаются повседневные заботы. Лукреция открывает ящик с художественными принадлежностями, пересчитывает кисти и флакончики с маслом, гладит пальцами жемчужные стенки ракушек, которые служат ей палитрами, гладит мешочки с красителями и минералами, проверяет, надежно ли укрыты соломой ступка с пестиком.
Сундуки с платьями, туфлями, вуалями, шарфами, драгоценностями, мантиями, giorneas [49], воротниками и ремнями ее не интересуют. Эмилия сложит все ровными стопками, а между ними добавит бумагу и кедровую стружку, чтобы ничего не помялось и не разбилось.
Увидев свое отражение в зеркале, Лукреция замирает, ее сердце бьется в груди, как рыба: на миг ей чудится лицо Марии. Высокий лоб, тревожный изгиб бровей, чуть надутая нижняя губа. Конечно, это вовсе не Мария, не призрак из потустороннего мира — просто она, Лукреция, резко повзрослела.
«Ему нужна только победа, признание других, — думает Лукреция, разглядывая себя в зеркале. Это точно она, не Мария?.. — Никогда и ни за что он не признает поражения».
Она вспоминает, как Мария целыми днями лежала в постели, мучимая жаром, захлебываясь смертоносной мокротой. Если бы этого не случилось, если бы не болезнь, то в этой комнате, в этой кровати, в этом браке и в этом зеркале была бы Мария. Лукреция жила бы в палаццо, дышала свежим воздухом на зубчатой стене, бегала бы в детскую к Софии, каталась бы с братьями во дворе, разучивала бы мелодии на лютне, смотрела бы с балкона гостиной на маскарад.
И все же в глубине души она понимает, что на месте Альфонсо мог быть кто угодно: другой герцог, знатный вельможа из Германии или Франции, троюродный брат из Испании. Отец нашел бы ей выгодную партию, ведь для того ее и вырастили: выйти замуж, связать знатные дома, рожать наследников мужчинам — например, Альфонсо.
А вот ее братьев готовили к будущей власти: учили сражаться, спорить, обсуждать, договариваться, хитрить, переигрывать, выжидать нужного момента, плести интриги, манипулировать, укреплять свое влияние. Им давали уроки риторики, правильного изложения, убеждения — как в устной речи, так и на письме. Каждое утро они упражняются в беге, прыжках, борьбе, тяжелой атлетике, фехтовании. Они умеют обращаться с мечом, кинжалом, луком, копьем, дротиком; готовы сражаться, изучили военное дело. Они подкованы в рукопашном бою: могут драться и кулаками, и ногами, на случай если на них нападут в помещении или на лестнице, или придется защищаться на улице. Им преподали самые быстрые и действенные способы убийства врага, противника и вообще любого, кого нужно устранить.
Разумеется, ее муж прошел ту же подготовку. Как братья Лукреции — как и все правители, — Альфонсо умеет вычислять слабые места, знает, где посильнее нажать пальцами, а где покрепче стиснуть, между какими ребрами вонзать нож, какая часть шеи или позвоночника наиболее уязвима, какие вены быстрее изойдут кровью.
В густом, как сироп, свете фонаря Лукреция видит странное отражение — наполовину свое лицо, наполовину — Марии. Как поступила бы умершая сестра? Как вела бы себя в этом браке? Неужели горделивая, выдержанная Мария терпела бы такую жизнь, такого мужчину? Невозможно! С другой стороны, сестра и не любовалась бы молниями у открытого окна, она бы спокойно сидела в кресле, завернутая в шали и пледы, листала бы религиозную книгу или вышивала бы сцену охоты цветными шелками. А значит, куда лучше подошла бы Альфонсо.
