Анатолий Брусникин - Герой иного времени
— Погодите, погодите. — Капитан твердо взял молодого человека за руку. — Да мало ли что? Госпожа Фигнер могла вызвать к себе Олега Львовича по какому-нибудь неотложному делу. Она чтит его, видит в нем друга и защитника. А вы уж сразу напридумывали! Пошли бы к Никитину и спросили прямо. Уверен, он бы вас успокоил. Не спросясь, вызывать товарища на дуэль — экая дурость!
— Всего, что я увидел, нельзя сказать даже вам. О, если б я мог вырвать себе глаза! — Мангаров судорожно потер веки, словно, в самом деле, желал себя ослепить. — Никаких сомнений быть не может. Они любовники… Я не помню, что делал и где бродил остаток ночи. Кажется, катался по земле. — Он поглядел на свою запачканную черкеску, на продранный локоть. — Не знаю, как я не сошел с ума. А может, и сошел.
— Похоже на то, — заметил Платон Платонович. — Иначе вы не заподозрили бы Олега Львовича в неблаговидности. Право, уж вам ли его не знать?
— О, я наконец его понял! Понял до конца! — Взгляд поручика засверкал ненавистью. — Лучше, чем все вы! Он — сатана! Он воспользовался невинностью Дарьи Александровны, ее искренней благодарностью. Мне ль не знать, как Никитин умеет располагать к себе, пролезать в душу, очаровывать этим своим показным благородством? Старый коварный сатир! Когда настало утро, я бросился к Даше. Я желал предостеречь ее, открыть глаза на этого страшного человека. Что вы думаете? Мне сказали: она уехала, еще ночью. Обесчещенная, опозоренная, опомнилась — и бежала прочь. И я понял: без возмездия такую гнусность оставлять нельзя. Поруганная честь девы и преданная дружба вопиют о мщении!
— Вы не могли бы изъясняться без театральности? — поморщился моряк. — Что это вы в самом деле: «дева», «вопиют»? Так нормальные люди не говорят.
— Пусть я ненормальный! Как я могу быть нормальным, если у меня расплющен мозг и раздавлено сердце?
— Ну вот опять. Вы как вызвали Олега Львовича — устно или письменно? — спросил Платон Платонович, чтобы оценить размеры «пробоины» (этим термином он называл любые беды, где бы они ни случались — на суше или на море).
— Я хотел послать ему письменный картель. Потому что боялся не подобрать слов при личной встрече. Но по дороге от дома Фигнеров встретил его на бульваре. Он, иуда, протянул мне руку! Тут уж я сдержаться не мог. Я влепил ему пощечину и крикнул, что вызываю его стреляться — безотложно, сегодня же! Он что-то говорил мне вслед, но я не слушал. Больше я не произнесу с этим негодяем ни слова! — Мангаров вытер вспотевший лоб. — Ну вот. Теперь вы всё знаете. Согласны быть моим секундантом или мне искать кого-то другого?
«Пробоина на самой ватерлинии, — подумал Иноземцов. — Дело дрянь».
— Вы ударили Олега Львовича по лицу? Ну так считайте, что вы мертвец. Знаете ли вы, что некогда он был вынужден уехать за границу, потому что застрелил на дуэли человека, который его ударил?
— Наплевать! — прошептал Мангаров. — Если я умру, это еще лучше. Нам двоим нет места на земле! И наплевать, если я говорю, как Грушницкий!
— Кто-кто? — переспросил Платон Платонович, у которого круг чтения был весьма обширен, но совершенно не включал беллетристики. — Впрочем, неважно. Хорошо, я согласен. А доктор, верно, не откажется быть секундантом у Никитина.
«Мы с Прохором Антоновичем уж как-нибудь попробуем это уладить», — мысленно присовокупил он. Хотя пощечина на бульваре, конечно, сильно осложняла дело.
У Григория Федоровича всё уже было продумано.
— Вот мои условия. Менять их я не намерен. Разве что в сторону ужесточения. Мы стреляемся непременно сегодня. На пяти шагах, чтоб после не говорили, будто я воспользовался своей известной всем меткостью. А насчет места — доктор его знает. Я не случайно помянул Грушницкого. На той самой скале он дрался с Печориным. Всё, ничего не желаю слышать! — замахал он рукой, видя, что Иноземцов хочет возражать.
Подхватил саблю и выбежал.
В крайнем волнении, которое, однако, было совсем не заметно со стороны, Платон Платонович пошел во флигель к Никитину, но соседа своего не застал. Остался ждать, однако вместо Олега Львовича пришел Кюхенхельфер.
Полное лицо доктора всё дрожало и прыгало. Он получил от Никитина записку с просьбой быть секундантом и пришел отказываться. Во-первых, потому что дуэли противоречат его принципам, а во-вторых, потому что обоим забиякам надобно поставить пиявок и прописать ледяной душ — тогда они, глядишь, вернутся в рассудок.
— У нас с вами нет выбора, — сказал ему Платон Платонович. — Что тут поделаешь, если один хочет стреляться и другой тоже. Да еще пощечина. Как, вы не знали? — Он рассказал о происшествии на бульваре, но о ночном инциденте в саду умолчал, будучи связан словом. — Так что стреляться они будут и без нас. Привозите Олега Львовича в назначенное место. Попробуйте по дороге его смягчить. А я поговорю с Григорием Федоровичем.
Доктор, как человек эмоциональный, немедленно увлекся этой идеей и о прогрессивных принципах позабыл. Он был очень высокого мнения о своем даре убеждения, намеревался растолковать Олегу Львовичу, человеку умному, что поединки — средневековье и варварство. Кстати вспомнил и о том, что у него есть пара отличных дуэльных пистолетов, подарок излеченного ротмистра. Уж секундантствовать так секундантствовать.
Уговорились встретиться в шесть вечера у скалы, дорогу к которой Прохор Антонович не только объяснил, но и нарисовал. Оказалось, что на этом месте придуманной сочинителем Лермонтовым дуэли (доктор объяснил капитану, кто такие Печорин с Грушницким) за последний год произошло несколько настоящих поединков, притом два с печальным результатом.
В отличие от доктора, Иноземцов был невысокого мнения о своем даре убеждения. По пути к месту дуэли он несколько раз попробовал отговорить молодого человека от убийственного намерения, но Григорий Федорович всякий раз пришпоривал коня и вырывался вперед. Верховая посадка у Платона Платоновича была, как у большинства моряков, неважнецкая, стиля «кошка на заборе», лошадка тоже не из рысистых, поэтому угнаться за офицером не получалось. Мангарову же, видно, не терпелось скорее пролить кровь — неважно, чужую или свою. Он сердито оглядывался, просил поторопиться.
Скверное предчувствие, с утра одолевавшее капитана, делалось всё тягостней. Надежда оставалась только на Кюхенхельфера.
Ужасное впечатление произвело на Иноземцова выбранное место. Это была торчащая наподобие одиночного рифа скала, куда пришлось подниматься по крутой дорожке. Наверху оказалась ровная овальная площадка. В самом узком ее участке от края до края было десять или двенадцать футов.
— Они стреляли по жребию, — сказал Мангаров, очевидно, снова имея в виду произведение Лермонтова, — а мы встанем друг напротив друга и будем палить разом, по команде.
Капитан наклонился, посмотрел вниз, на зазубренные камни.
— Это будет не дуэль, а двойное самоубийство.
Полоумный мальчишка на эти слова только улыбнулся.
Через четверть часа на смирном мерине притрусил Прохор Антонович. На скалу он вскарабкался в два приема и долго не мог отдышаться. В одной руке у него был докторский саквояж, в другом — плоский деревянный ящик.
— Получил записку от Олега Львовича, чтобы не ждать его, а ехать прямо сюда, — пояснил Кюхенхельфер и сделал капитану бровями: что, мол, у вас? Уговорили?
Платон Платонович покачал головой. Он чувствовал себя, как в Тихом океане перед надвигающимся ураганом: на тебя несется черная туча, сулящая кораблю погибель, а деваться некуда.
— Заряжайте пистолеты, — велел Мангаров. — Что зря время терять?
Доктор отказался, пролепетав: «Я не умею». Иноземцов сказал, что уметь-то умеет, но не станет. Тогда поручик, чертыхнувшись, сделал это сам.
— Вот, накрываю их платком. Выбирать будет он, первым. Чтоб, если осечка, потом не говорили… Глядите, как я это делаю!
Секунданты отвернулись.
— Скачет… — тонким голосом произнес Прохор Антонович.
Иноземцов и сам уж видел, как от города по дороге, окутанный облаком пыли, мчится всадник.
Это был Олег Львович. Он привязал лошадь рядом с остальными и стал быстро подниматься по тропинке. Когда стало видно его лицо, Платон Платонович очень удивился: оно сияло счастливой улыбкой. Таким капитан своего друга еще никогда не видывал.
Заметил странную веселость своего врага и Мангаров.
— Только никаких примирений! — задыхаясь от жажды немедленного отмщения, прохрипел он. — Вообще никаких слов! Берем пистолеты, встаем по краям, по команде стреляем — и дело с концом. Доктор, вы досчитаете до трех.
— Я не умею, — тем же тоном, что давеча, повторил Кюхенхельфер. У него дрожали губы, глаза под очками всё время мигали.
— И я не стану, — сердито сказал капитан.
