Иван Полуянов - Одолень-трава
Под утро далеко за хвойными увалами тупо протрещали выстрелы. Лыжники мгновенно были на ногах. Они переодевались, напяливая поверх верхней одежды исподнее белье, набивали подсумки патронами, торопливо глотали кипяток.
Волчиха лежала — морда на лапах. Стая пришла вовремя. Стая скоро выйдет на следы войны.
* * *— Эй, рус партизан!
— О ля-ля-ля!
Измываются каманы. Прижали нас к озеру и расселись кофий пить из термосов.
Взопрели небось в рыжих своих полушубках, отдыхают.
Но чуть неосторожно пошевельнешься — пуля свистнет над головой. Околеем мы с дедком, вот что. И так трясучка напала.
А на сосенке на суку уж петля болтается. Ну да, заранее заготовлена.
— То-то нынче князька я видел! — бормочет Тимоха. — Опять же озеро обсыхает, вода уходит. Одна к одной худые приметы.
В страхе дедусь мой. Он не стрелок, суземная душа. Для него тятя ковал капканы.
— Ловко же мы прошлой осенью каманов провели на Флегонтовом объезде, — сказал вдруг Тимоха. — Лесины за нас воевали… да-а! Потому как мы дома. Дома и стены помогают.
Он-то дома. Век свой ходок по тайге, суземью хвойному. Ему известны тропы на сто верст окрест, каждая кочка в болоте, каждое дерево лесное — от елки на поляне средь берез до осины у муравьища…
Знобит меня. Зябко мне. Донял мороз до костей.
А дедко нашептывает:
— Затейка мне на ум пала. Ох и затейка… Ужо опять каманов проведем. Не горюй, беда — не напасть, коль дедко с тобой!
Напрасно утешаешь, дедуня, брось затейки. Горло мне как петлей захлестнуло, нечем дышать. Сызнова час настал для ответа: от кого ты, Чернавушка? Не забыть, как березы наши пожарищем запекло, от лужка горький чад шел… Он со мной, тот чад! И я, как былинка зеленая, под снег ухожу. Я от домика с сараюхой в Кузнечихе и от всех девчонок деревенских, у кого прялки, у кого веретенца точеные. Своего во мне мало. Мало-мало. Не накопила еще своего-то, не успела, и уж петля на сосне болтается.
— Кучка жалко, — вздыхая, бормочет Тимоха. — Пес у меня добычливый. Все понимает, только что не говорит.
— О чем ты, дедушка? — переспросила я.
— О чем, о чем? Кроме собаки, кто после меня останется?
Да, да… Я закусила губу.
— Простимся, дедушка. Может, я перед тобой была виновата, то не сердись. Ты мне как родной.
Залилась я слезами, свет в глазах померк.
— Реви, реви! — укорил дедко. — И-и-и, глядеть тошно! Реви… А Поля там как? Пальба экая, а она одна. Хорошо? Ладно, что мы про нее забыли?
Ох, дедуня, весь ты тут. О себе у тебя думка в последнюю очередь. Ранен ведь был. Нога до сих пор прибаливает. Да разве напомнил он хоть раз, пожаловался?
— Ступай к Поле. Подавайтесь в Ельму за выручкой. Авось успеете.
Как на беду, берег плоский. Пошевельнешься, враз каманы заметят. Кустики сквозные, верба старая…
— Во-во, к вербе и иди. Да смотри прячься! Ручеек тут весной бежит, русло сейчас вровень с берегами снегом замело. Не забудь: на вербу иди, глаз с нее не спускай! Чуешь?
— А ты?
— Говорю: есть затейка. Не прекословь.
За соснами, за елками прячется Тимохина избушка. Плотен заслон хвои, стволов. Рядом пройдешь, ее не заметишь, на то она скрыня.
Лыжни кругом: Тимоха искал след Пахолкова. Покуда каманы в лыжнях разбираются — не будет же Тимоха им помогать? — и мы с Полей далеко будем. В первой же деревне нам дадут лошадь… В самом деле, можно успеть перехватить каманов перед Раменьем.
Только бы мне до скрыни добраться!
Тихонько скатилась я на лед…
— Сказано: к вербе иди, — не своим голосом крикнул Тимоха. — К вербе, к вербе-е-е… Не ходи на лед!
Выстрел стукнул. Дедуня палит. Поди, в белый свет как в копеечку. Не стрелок он, душа суземная.
Больше я не оглядывалась. Брела внаклонку, лыжи вязли.
Вот и верба. Куда мне дальше? Ни кустика впереди, чисть и гладь. Дедуня, куда ты меня послал? Еще шаг сделала, лыжи шаркнули.
Пополз подо мною снег. Пополз и разверзся…
— Дедо-о!
Лед отошел от берега, образовались трещины. В трещину я провалилась, вьюгой скрытую. Треснули лыжи. Синяков, царапин я насадила… Ай, не до них!
— Дедо-о… Дедуня-а-а!
Барахтаюсь в сыпучем месиве. Уцепиться, удержаться не за что. Глубже и глубже оседаю, сползая в пропасть. Сомкнулся снег над головой.
В рот, в уши снег набивается. Тону, захлебываюсь. И все ниже оседаю, пока под валенками не захлюпала вода, не напахнуло торфяной гнилью.
Парасковья-пятница, да я на дне, раз озеро обсохло, вода и из ручья ушла.
В иле, в ржавой грязи барахтаюсь. Темно, ничего не видно. Туда сунусь, снег разгребая, — стена; сюда прокопаюсь — опять береговой откос, как стена.
Барахтаясь и разгребая снег, я и очутилась в пещере, прорытой ручьем в береговом откосе. Нащупались какие-то палки. Удилища?! Если удилища, то чьи, как не Тимохины. Свод пещерки такой, что не расклониться. Кровь бьет в виски, была я как в беспамятстве. Да что же это? Привела, называется, выручку… Привела, если сама-то в западне оказалась!
Обломив удилище о колено, стала палкой рыть снег. Пласт сухой, жесткий, обледенелый. Рою, из сил выбиваюсь. Хлынул в затхлую сырость мороз, свет ударил по глазам! Ой, ничего не надо больше, как свежего морозца полной грудью вдохнуть.
А первое, что я увидела, был Тимоха: бросил винтовку, тянет руки над головой.
Подоспели, обступили его рыжие полушубки.
— …база там, оружье! Туда девчонку спровадил! Вместо сторожа мы, подневольные. Счас покажу. Все покажу!
Дедуня, дедуня! «Затейка есть»… Я сразу как-то обессилела, в горле комок.
Повели его — под плоскими штыками. Вернее, он повел — напрямик через озеро. К скрыне своей.
Выла собака. Выла собака, душу выматывая воем, лес темнел на противоположном берегу хмуро и отчужденно.
Жить всем охота. Старым и малым. Может, старым-то еще больше? Они знают: ничего нет на свете жизни дороже.
Шаркает лыжами Тимоха, завязки шапки трясутся. Ведет прямо на собачий лай. Прямо-прямо, без обману.
Но враг мой где?
Здесь.
Отстал, на берегу трубку раскуривает.
Доволен ты, вражина? Твоя взяла на этот раз…
Вдруг озеро словно бы охнуло. По зализанной метелью белой глади прозмеились черные трещины. Вода ушла из озера, и лед, гулко лопаясь и скрежеща, оседал под тяжестью скопившихся на нем людей и собственной тяжестью. Зачернела полынья, сыпались в дымную воду рыжие полушубки.
Не веря своим глазам, смотрела я на полынью. Скрежеща, лопались льдины, середина озера зыбилась, оседала. Потом у сосен совсем близко на берегу замелькали, как приведения, белые фигурки людей… Что это такое? С ума, что ли, схожу? И как загрохочет вокруг, меня толкнуло в грудь, снег поплыл, притискивая меня к стене пещерки: стоймя вздыбившаяся льдина заслонила и свет, и небо.
* * *Планы освобождения Городка вынашивались красным командованием еще с осени, когда был жив Павлин Виноградов.
Именно здесь, под Городком, позиции белых глубже всего вдались в расположение наших частей, имея на своем острие американские батальоны и создавая непосредственную угрозу как Котласу, так и Вологде. Только вернув Городок, можно было очистить Вагу и упрочить положение на северной Двине, по которой интервенты и белогвардейцы планировали выйти на соединение с сибирскими войсками «верховного правителя России» адмирала Колчака.
Первая попытка овладения Вагой красным не удалась: слишком неравны были силы. У Республики Советов, истекавшей кровью на бесчисленных фронтах, не хватало резервов.
К зиме восемнадцатого года обстановка изменилась к худшему: колчаковцы заняли Пермь. В Архангельске появились офицеры — посланцы Колчака…
Ни интервенты, ни белогвардейцы не ожидали зимой наступления.
Красные двинулись к Городку — через леса и снега, по бездорожью, в стужу и метели.
Сил опять было мало. Наступавшим противостояли 339-й американский полк и две тысячи белых. Они занимали позиции, оборудованные по последнему слову техники. Поэтому так важно было совместить удары регулярных частей с ударами по тылам силами партизанских отрядов. Один из отрядов и вышел к озеру…
Снег был плотный. Едва я выбралась из западни.
— Держите его! Держите!
Кого держать? Зачем?
Сам он, ворог мой ненавистный, отстегнул пояс с пистолетом, отдал подоспевшим лыжникам-партизанам. Закосноязычил, осклабясь:
— Я есть иностранный подданный. Пожалста, почитываем паспорт: Питер Линдон Стюард. Прошу… прошу! Я токо испольняль приказ. У нас нет война, а? Покурым, ребяты? Табачок врозь, дрюжба вместе. А?
Лыжники обступили, заухмылялись:
— Во шпарит, во насобачился по-нашему-то!
Странно, необычно выглядели они в напяленном для маскировки белье. Возбужденные, разгоряченные. Замшевый кисет Стюарда пошел по рукам.
