Михаил Голденков - Схватка
— Сорока! Уводи своих лесом! Ротмистр Островский! Уходите вдоль реки! — распоряжался Кмитич. Сам же он с сотней всадников под развевающейся хоругвью с фамильным гербом — чтобы Хованский видел — стал отвлекать вражескую конницу к заброшенному полуразрушенному поместью, где в резерве схоронились пятьдесят немецких драгун с легкой переносной картечницей.
— Вон Кмитич! За ним! — махал саблей Хованский, увидев знакомую хоругвь с изображением красного щита и извилистой серебряной лентой на нем. Лишь человек двести осталось преследовать основную группу литвинских гусар. Остальные бросились с Хованским за сотней Кмитича…
Царь уже не следил за войной в северо-восточной Литве, и давно махнул рукой на Хованского. Он знал, что его Тараруй отступает, знал, что это практически конец всей северной да и, пожалуй, всей литовской кампании, и уже возобновил с Литвой переговоры в Андросово. Алексей Михайлович понимал, что северную операцию он провалил, и требовать Полоцк, где вспыхнувшее восстание перебило московский гарнизон, или Инфлянты более чем глупо — никто их ему не отдаст даже за большие деньги. Хованский чуда не совершил. Теперь государь Московии намеревался лишь удержать за собой Смоленск и Новгород-Северский со Стародубом. И еще: договориться на совместное управление Киевом, но если и тут литвины упрутся, то хотя бы вымалить у них права оставить в «матери городов русских» войска на два с половиной года. Все козыри, казалось бы, были на руках у литвинских комиссаров, но… Как уже не раз бывало, огромную свинью вновь подложили казаки: русинский гетман Пятро Дорошенко объявил, что признает вассальную зависимость Руси от турецкого султана и вместе с крымчанами объявлял войну Польше по всей территории правобережной Руси. Это был удар для Польши, угроза новой войны уже с Османской империей, и неприятнейшая новость для Литвы. Теперь и царь получал на руки кое-какие козыри, хотя понимал: после атаки на Польшу турки пойдут и на Москву.
— Нужно торопиться с переговорами да заключать с Польшей антитурецкий альянс. А не то худо нам будет, — советовали царю Ртищев и другие.
Понимали это и комиссары ВКЛ, поэтому соглашались на два года оставить войска царя в Киеве.
— А вдруг в Киеве скоро турки объявятся? Вот пускай москали и постараются хоть раз в жизни за нас повоевать, — советовал жмайтскому старосте Юрию Глебовичу, маршалку ВКЛ Криштопу Завише и великому писарю ВКЛ Павлу Брестовскому Иероим Комар, которому московские послы обещали сверху доложить соболей и десять тысяч рублей за уступку Киева… Комиссары соглашались. Увы, нынешняя комиссия уже не отличалась той стойкостью, патриотичностью и принципиальностью, как при Михале.
Однако Хованский был далек от всей этой хитрой стратегии. Ему было уже все равно, как и чем заканчивается война с Литвой, какие потери или приобретения грядут… Ему главное было поквитаться с Кмитичем. И, кажется, вот он уже в его руках, укрылся в заброшенном старом поместье, где его можно легко взять. «Неужели дождался? — радовался Хованский. — Неужели Кмитич так легко попался на собственных же уловках?»
Приближался вечер. Московиты пошли на штурм здания, где засело полторы сотни солдат Княжества. Хованский потирал руки — он намеревался задавить литвинов массой казаков, татар и гусар Новгородского полка, послав в атаку сразу пятьсот семьдесят человек. Но из окон, с крыши и из дверей здания заговорили мушкеты. Выстрелила картечница, разметав толпу казаков и татар в клочья. Атака захлебнулась.
— Вперед! — зеленел от злости Хованский. Его ратники вновь пошли на штурм уже вдвое большей силой — тысячью. Однако по густой толпе и стрелять оказалось легче. Огонь картечницы и залпы мушкетов косили людей, как траву — они падали десятками, бежали и карабкались друг по другу, опять с криками падали, сраженные картечью или пулей драгуна… Но на этот раз атака добралась до выбитых окон и сломанных дверей подъезда здания. Схватка на саблях, шпагах и чеканах закипела и в самом доме, и во дворе. И вот тут-то Кмитич вновь убедился в верности поговорки: «Венгерец бьет наотмашь, московит — сверху вниз, турчин — к себе, а поляк „на крыж“ машет своей саблей». Естественно, что в знаменитой поговорке всеобъемлющее слово «поляк» покрывало всех шляхтичей Речи Посполитой, включая естественно и литвин. Прирожденные кавалеристы казаки и татары били саблями сверху вниз, уповая на мощь удара, а литвинские драгуны мастерски фехтовали, прокалывая своих врагов длинными сорокадюймовыми шпагами, рубили смертоносными чеканами, которыми можно было одинаково поражать врага как острием, так и обухом.
Чеканом, этим страшным орудием убийства, были вооружены не только тяжелые панцирные Речи Посполитой, но и легкая кавалерия, включая драгун… Кмитич выскочил в затопленный звоном металла двор, прикрывая собой вход в разбитые двери. В одной руке он сжимал чекан, в другой саблю-карабелу, ощущая в руке прохладный металлический жгут, обматывающий рукоятку. На него набросилась сразу трое: татарин и два казака. Но подойти вполтную к Кмитичу эти бойцы не могли из-за выставленного чекана и сабли. Только литвины умели мастерски применять чекан в паре с саблей. Этим искусством ни татары, ни казаки не владели. Татарин первым решился атаковать. Кмитич сделал прямой толкающий удар — не очень сильный, но ужасно быстрый, почти молниеносный. С разрубленным предплечьем татарин с криком упал навзничь. Казак в этот момент попытался рубануть полковника сбоку, но нарвался на разрубающий удар чекана, удар с локтевого размаха. Такой сильный и хлесткий разрубающий удар не могли остановить даже доспехи. Сломавшийся пополам казак с хрипом рухнул. Третий в испуге отскочил назад, но Кмитич сам сделал выпад вперед, ударив врага протягивающим ударом — словно протащил клинок по телу неприятеля.
К оршанскому князю кинулось еще двое: два гусара в белых кирасах. Кмитич успел заметить — у одного нет надплечных и локтевых защитных лат. Карабела оршанского полковника со свистом сделала «крест», блокировав оба удара врагов. Теперь уже бил Кмитич. Гусар, тот что был без щитков на плечах и руках с отрубленной кистью руки рухнул на землю. Второй гусар, глядя как сабля его товарища с окровавленной рукой, запрыгала по ступенькам крыльца, в испуге отпрянул…
Со второго этажа вновь захлопали выстрелы — это немецкие драгуны вели прицельный огонь… Очень скоро весь двор и часть здания внутри были завалены будто палачом разрубленными телами. В свете заходящего солнца сей пейзаж смотрелся особоенно ужасным: повсюду убитые, отрубленные головы, руки вместе с плечами… Один мертвый татарин имел особенно страшный вид — был разрублен от лица к затылку…
Красным отливали и клинки дерущихся, и было не ясно свет ли то уходящего за горизонт солнца или же кровь.
Атака вновь захлебнулась. Захлебнулась в прямом смысле — кровью.
Хованский побелел. От его тысячи восемьсот человек оставалось уже чуть больше тысячи. Но и драгуны Кмитича и кавалеристы Рудамины потеряли более тридцати человек убитыми и шестнадцать серьезно раненными — в основном пораженными пистолетными выстрелами с близкого расстояния. Тем не менее, сабельный бой нанес московитам в семь раз большие потери, чем их врагам! Но и для небольшого отряда Кмитича тридцать два убитых было много — теперь у полковника оставалось не более ста боеспособных человек.
— Ничего! Скоро наши подойдут! Сорока должен подойти. Продержимся! — подбадривал драгун Кмитич, как только все вновь вернулись в сумрак обороняемого здания. Не знал, Кмитич, что его верный Сорока, уходя от погони был тяжело ранен пулей в голову, чудом отбит гусарами от преследователей и сейчас уже ничем не мог помочь своего командиру. Михал… Едва перейдя границу, он велел армии остановиться.
— Мы перешли границу, установленную в 33-м году. Имеем ли мы право действовать на территории врага, если наша цель лишь оборона своей страны? — спрашивал Михал своих офицеров…
Хованский понимал, что больше в сабельную атаку его подчиненные, и особенно новгородцы и казаки, которых вообще осталась треть от начального числа, не пойдут.
— Нужно пушками их выкуривать! — говорили московскому князю. Хованский велел послать за пушками, их должны были подкатить к утру. Ночь, таким образом, выдалась тихой. Относительно… Где-то около трех часов после полуночи раздался волчий вой. Кмитич вскочил.
— Это партизаны! Отряд Багровой! — узнал он вой. Затем около пятнадцати минут в ночи звучали выстрелы, где-то совсем рядом от поместья. Кто-то атаковал Хованского со стороны леса. Кмитич разобрал и частые разрывы гранат, которые также узнал бы из тысячи — то был «голос» партизанских самодельных глиняных бомб, которые сам же Кмитич в свое время изготавливал в расположении отряда Елены… Затем все стихло. Кмитич силился узнать, что же произошло, но на это мог ответит ему лишь сам Хованский. Да, это в самом деле были партизаны отряда Багрова, не понятно как здесь оказавшиеся. Они ночью налетели на стоящих вокруг поместья московитов и нанесли значительный урон. И пусть атаку удалось отбить у Хованского после этого ночного боя не осталось никаких зарядов. Его кавалеристы и без того имели скудные запасы пороха и патронов для своих пистолетов и мушкетонов. Теперь их не осталось вовсе. А под утро оставшиеся казаки и татары, видимо, ужаснувшиеся страшными потерями при штурме здания и не менее страшным воем ночью, снялись и покинули Хованского. С рассветом в расположение московского князя оставалось чуть более трехсот человек Новгородского полка. Кольцо вокруг здания пришлось прервать, оставив лишь две группы… Хованский послал в лагерь за подмогой и дал приказ начинать обстрел укрывшегося за стенами дома Кмитича. И началось: стены обветшалого здания сотрясались от ударов ядер, сыпалась штукатурка, клубился пороховой дым от взрывов разрывных снарядов… То тут то там вспыхивал огонь, его забивали плащами, шляпами, разбрасывали сапогами… Пушки стреляли с четырех сторон, и казалось, от них не было спасения — старое здание стонало, трещало, то и дело где-то обрушалась часть стены, карниза или оконная рама.
