К. Осипов - Дорога на Берлин
Он помолчал и вдруг с силой произнес:
— В этой войне мы не токмо с силой прусской боремся, но и с подлостью ихней. Силе мы свою противопоставили. А подлости учиться не будем. — Он поднялся. — Рескрипт приму к исполнению. Ступайте, подполковник.
У выхода Ивонина поджидал Шатилов. Они пошли, перебрасываясь беглыми фразами.
— Как осада протекает? — спросил Ивонин и невольно усмехнулся, вспомнив, что точно такими словами его спрашивал в дороге Щупак.
— Я полковнику Гейду, коменданту кольбергскому, не завидую. Теперь видно, сколь сильны российские войска, когда ими достойный командир управляет: все ухищрения неприятелей в ноль сводятся. Но, впрочем, не все удачно: на левом крыле подполковник Шульц сбился с дороги, задержался и был с превеликим уроном отброшен. Петр Александрович его немедленно отдал под суд. Словом сказать, взять Кольберг еще не просто: укрепления там весьма сильные, и к тому же флот наш ныне из-за непогоды в Ревель ушел.
— А как подполковник Суворов действует? — словно невзначай спросил Ивонин.
— Преотлично. Везде поспевает, и Платена в страхе держит. Чуден он больно: с ребятами в бабки играет, с солдатами на штыках бьется. Намедни ему генерал Яковлев пошутил: «У вас чин по делам, да не по персоне». А он ему в ответ: «Порожний колос выше стоит». Острый язык у него, да и ум, видать, таков.
«Только-то? Плохо же ты знаешь Суворова», подумал Ивонин, но вслух ничего не сказал.
Они обменялись крепким рукопожатием и расстались. Ивонин не спеша пошел дальше. Одна мысль, нежданно пришедшая в голову, не давала ему покоя. Несколько раз он замедлял шаги, снова продолжал путь и наконец решительна свернул в сторону. Быстро пройдя между палатками, он подошел к маленькому бревенчатому домику. Видимо, домик был только что выстроен, и притом на скорую руку. Бревна еще хранили запах свежести, краска на узкой двери еще не совсем высохла.
Ивонин негромко постучал. Почти сейчас же послышались быстрые шаги, дверь распахнулась, и на пороге показался со свечой в руке офицер в застегнутом мундире, но без сабли.
— Господин Суворов! — сказал Ивонин напряженным и оттого чужим голосом. — Когда мы виделись с вами, вы дали мне разрешение притти к вам. Могу ли я сейчас сим приглашением воспользоваться?
— Рад… рад… Входите, Борис Феоктистович, — проговорил Суворов, отодвигаясь, чтобы пропустить его.
— Неужто имя помните?
— Э, сударь! Я, почитай, полтыщи солдатушек по именам помню… Прошенька! — зычно крикнул он. — Али спать уже лег? Устрой-ка нам чайку, да поскорее! Стриженая девка косу не заплетет, а у нас уже чтоб чай был! Так вас, господин Ивонин, я перво-наперво поблагодарить хочу.
— За что? — удивился Ивонин.
— За Березовчука… Алефана… Не солдат — золото. Скоро ефрейтором будет… Садитесь, сударь, вон на тот стул; а я — на табуреточке, поближе к камельку.
Он чуть плеснул из флакона оделавану, потер руки.
— Таких солдат, господин подполковник, нигде не сыщешь, окромя как в нашей стране, что от белых медведей до Ненасытецких порогов простерлась. Горжусь, что ими командую, горжусь, что я — россиянин!
— Не с того ли воины наши хороши, что во все время приходилось с врагами биться? Надо было свергнуть иго монголов, покорить татарские царства, обеспечить границы на востоке, вернуть утраченные области на Западе и, вдобавок, восстановить направление к Понту, которое еще с варягов искони создалось. Война русских людей никогда не пугала.
— Здраво судите, господин Ивонин. Однако все же и другие народы вели много войн, а воинственными не стали. Ан речь о другом: хорошему генералу нужны славные солдаты, но и хорошим солдатам великий генерал нужен. Русское войско, — он наклонился вперед и поднял палец, — должно сражаться по-другому, по-новому. Что другим армиям невмоготу, то наша осилит.
— А как по-другому? — затаив дыхание, спросил Ивонин.
— Помилуй бог, сразу скажи ему! Мне по моей степени еще о том судить трудно. Но, однакож, тринадцать лет о том думаю, и буря мыслей в голове моей.
Ивонин слушал, боясь шелохнуться.
— Граф Салтыков и Петр Александрович Румянцев под Пальцигом и Кунерсдорфом показали, сколь русские войска сильны в дефензиве и сколь легко они к наступлению обращаются. Но пора и другое показать: сколь сильны войска наши в атаке. Зачем ждать неприятельского наступления? Кто стремглавней, храбрее, спокойней, чем наши солдатушки? У кого тверже и тяжелей рука? Российская армия созрела для того, чтобы стать грозою всякого супостата, чтобы враги и в самой столице своей дрожали перед ее десницей.
Заспанный Прошка внес кипящий самовар и, сердито гремя посудой, принялся расставлять закуску.
— У, какой сердитый! — шутливо поежился Суворов. — Вот, сударь мой, кого мне опасаться приходится: господина Дубасова.
— Уж вы всегда… — пробормотал ординарец. — Хучь бы господина подполковника постеснялись, — и он, покачав головой, вышел за дверь.
Суворов хитро посмотрел ему вслед и наполнил рюмки.
— Доводилось ли вам, сударь, забивать гвоздь? — сказал он, снова переходя на серьезный тон. — У кого крепкая длань, тот голым кулаком, без молотка, его в стену вобьет. Но, заметьте, кулаком, а не пальцами растопыренными. Тако же и на войне: должно все силы к месту боя подвести и там сокрушительной лавиной в намеченном пункте тонкие линии неприятеля порвать.
— И тогда одним ударом неприятель к отступлению обречен будет?
Суворов прищурил левый глаз.
— А зачем неприятелю отступать? Если он отступил — неудача. Истребить его должно, в плен взять, уничтожить, тогда шармицель удачною почитать можно.
— Значит, по-вашему, недостаточно, если неприятель очистит территорию?
— Не в территории дело. Помилуй бог! Иной раз за территорию и каплю крови пролить бесполезно. Уничтожь вражеское войско — и вся земля твоя будет.
Он вдруг схватил Ивонина за руку.
— Не берите соль ножом, со времен солдатства не люблю того: всегда к ссоре ведет. Так вот каковы задачи перед армией российской стоят. Да кому решать-то их? Тотлебена нету, да Тотлебенов вдосталь, и про них солдаты верно говорят: «Ворон ворону глаз не выклюет». Хотя б Петр Александрыч на себя крест принял.
— А вы примите, — сказал вдруг Ивонин, и сам смутился, но делать уже было нечего, и он повторил: — Вы крест сей на себя возьмите и, надо быть, лучше всякого все свершите.
Суворов зорко посмотрел на него, потом глотнул чаю и сказал простовато:
— Где же мне! Меня кавалерийским начальником сделали.
Ивонин усмехнулся краешком губ:
— Мне одна притча вспомнилась: одного философа на пиру посадили не с именитыми гостями, а в краю стола, среди музыкантов; философ на то произнес: «Вот лучшее средство сделать последнее место первым».
— Остро… Однакож, ежели без клокотни разобраться. Как вернее всего неприятельское войско уничтожить? Надо подступить к нему нечаянно и атаковать с фурией. В том весь секрет. К сему и надо готовить войска. Фридерик в сутки по семнадцати верст делает, наши — и того меньше; под Берлином, правда, Панин по тридцать пять отмахал, но то не правило. А надо, чтоб войска всегда так ходили. Читайте Цезаря: римляне того быстрее передвигались. Ежели обстоятельства требуют, надлежит смело от магазинов отрываться. Фридерик на четыреста пятьдесят верст от них отходит, а мы должны — на тысячу.
Теперь лицо его было серьезно, даже торжественно. Голубые глаза его пронзительно смотрели вдаль, поверх головы Ивонина.
— Командовать с умом нужно, а тогда и невозможное для солдата возможно делается, — резко проговорил он.
Невольно для себя Ивонин встал.
— Вы годами моложе меня, Александр Васильевич, — сказал он, стараясь говорить спокойно, — но в вас вижу славнейшего из мне известных военачальников наших и дивлюсь военной мудрости вашей.
— Что вы, государь мой, — кротко ответил Суворов. — Загляните в историю: вы увидите там меня мальчиком.
Он, в свою очередь, поднялся.
— Прощайте, — и опять Ивонин ощутил в своей руке его маленькую твердую руку с нервными, сухими пальцами.
Взяв свечу, он пошел вперед.
— Прошку будить не стану. Завтра на заре выезжаем, пусть отоспится… Да хранит вас бог, сударь. Авось, скоро в Кольберге встретимся.
Он остался стоять в дверях, заслоняя рукою свечу от ветра, и, уже отойдя на изрядное расстояние, Ивонин, обернувшись, увидал мерцающий желтый огонек, будто маленькую яркую звездочку среди густой тьмы ночи.
Глава третья
Император и императрица
В середине зимы Ивонин вернулся, наконец, в Петербург. Сердечно поздоровался с Ольгой, крепко, до боли сжал руку Катерине.
— Сейчас схожу с докладом в Военную коллегию, испрошу на неделю отпуск, а завтра пойдем балаганы смотреть…
