Всеволод Соловьев - Старый дом
Княгиня вспыхнула. Она почувствовала, что побеждена и что при этом еще вдобавок выставилась дурой. Но она не стала останавливаться на этой мысли и только проговорила про себя: «Дура, так дура! Ну, так что же такое — дура и есть!»
— Поедем, Нина! — сказала она, обращаясь к молодой девушке. — И, пожалуйста, не волнуйся! Придется хорошенько обдумать, как нам поступать теперь и как поладить с злыми языками, которые, по твоей неосторожности, уже начали поход против тебя.
Затем она ласково обратилась к Татариновой:
— Еще раз прошу извинить меня, Катерина Филипповна, но я рада, что побывала у вас и что мы объяснились. Я знаю, что такое клевета и сплетня — навидалась их немало. И если позволите — это не последнее наше свидание.
— Всегда буду очень рада вас видеть у себя, княгиня, — протягивая ей руку, сказала Татаринова. — Сама же я никуда не выезжаю и этого своего обычая изменить не в состоянии. Да, надеюсь, вы и поймете, что я не могу иначе, с той репутацией, какую мне сделали.
Они любезно простились. Княгиня всю дорогу молчала. Но по лицу ее было видно, что она быстро успокаивается и веселеет. Наконец, уже подъезжая к самому дому, она сказала Нине:
— Вот видишь, зачем же было скрываться и ходить кривыми путями? Прямой путь всегда лучше.
— Но разве я могла подумать, что так кончится! Разве вы сами могли это думать?
— Да, пожалуй, ты права! Ну и довольно об этом. И так еще немало хлопот будет. Не знаю, как удастся тебя выгородить…
XXIX. «АНГЕЛЬСКАЯ ЛЮБОВЬ»
По возвращении домой княгиня отправилась к матери, а Нина прошла в гостиную. Она чувствовала большую слабость после всех этих треволнений; но на сердце у нее стало все же гораздо покойнее. Она даже, в сущности, была довольна, что между нею и княгиней не стоит прежняя ложь, так ее тяготившая. Положим, полной откровенности и теперь не было, главное она все же должна была скрывать от нее. Но что же делать, ведь она не имеет никакого права признаться ей, наверное зная, что та не в состоянии ее понять. Теперь она вернулась к мыслям о Борисе. Вот уже несколько дней она его не видит, но ведь иначе быть не может. Ему неловко было бы раньше явиться. И вот, когда она думала об этом, она начала испытывать уже известное ей ощущение, ощущение его близости. Когда через несколько минут он вошел в гостиную, она нисколько не изумилась… Она ждала его и при этом уже узнала, чем его встретить, она приняла большие решения.
— Вы больны? — сказал, тревожно вглядываясь в ее лицо, Борис.
Она ему улыбнулась и крепко сжала его руку.
— Нет, не больна, утомлена только, но теперь вот и утомление прошло. Я ждала вас. Вы приехали вовремя, мы можем говорить. А мне так много, так много нужно сказать вам!
— Значит, вы уже не будете меня томить, Нина?
— Не буду.
Она опять ему улыбнулась, бессознательно вложив в эту улыбку всю нежность, которая поднялась в ней при его появлении.
— Послушайте, Борис, — начала Нина, — сядьте вот здесь, поближе, я буду говорить тихо, чтобы как-нибудь кто не услышал… Послушайте… вот ведь это четвертое свидание в жизни, а я называю вас Борисом…
— Да разве иначе может быть!.. — перебил он ее.
— То-то и есть, что не может. И вот я четвертый раз вас вижу, а верю вам как никому на свете.
Он радостно взглянул на нее.
— Да, я так вам верю, что не стану брать от вас ни клятв, ни обещаний, что все, что я вам скажу и открою, останется между нами. Я открою вам большую тайну, которую не решаюсь и никогда не решусь открыть княгине, а ближе ее у меня никого нет, и я ее очень люблю и уважаю. Слушайте меня, Борис, слушайте внимательно.
Но его не нужно было приглашать к этому — он так и впился в нее. Он не проронил ни одного звука. Она, несколько беспорядочно, но быстро, живо и ярко стала говорить ему о себе, о своем внутреннем мире. Она раскрывала перед ним всю свою душу. Он иногда ее останавливал для того, чтобы сказать ей, что понимает ее, что ему самому очень хорошо знакомы все эти ощущения, грезы, это недовольство жизнью, это искание чего-то высшего, лучшего. Она оживлялась более и более.
— Я знала, что вы меня поймете, — радостно говорила она. — Иначе и быть не могло! Значит, я вас знала, значит, все это был не бред, не мечты пустые. Боже мой, как много странного, как много непонятного и чудесного в жизни! А люди не хотят видеть этого, не верят, смеются.
— В чем же ваша тайна, Нина? Я все жду, а тайны пока нет никакой.
— Постойте, сейчас, теперь мне легче решиться. Я знаю — вы и это поймете. А если поймете, тогда, значит, я имею право открыть вам все, не нарушая своей клятвы.
— Клятвы? — изумленно переспросил Борис.
— Да, сейчас…
И она передала ему о своем знакомстве с Татариновой, о собраниях их, кружениях, пророчествах. Одним словом, ничего не скрыла. Не скрыла и последних обстоятельств — происшествий этого дня. Она так была увлечена, она спешила, она боялась, что вот-вот войдет княгиня или другой кто-нибудь, прервет ее и помешает ей докончить. А ей безумно хотелось докончить в этот раз все, чтобы не оставалось никаких сомнений, чтобы вздохнуть, наконец, свободно. В своем волнении она не замечала, что выражение лица Бориса изменилось, что он уже не поддакивает ей, не говорит, что понимает ее. Он слушал с таким же напряженным вниманием, но его лицо по временам принимало мрачное выражение, брови сдвигались. Наконец он остановил ее.
— Мне кажется, вы далеки от истины, — сказал он. — Все это так странно… Я слышал уже давно о Татариновой и хотя никогда не верил тем толкам, какие о ней ходят, но, признаюсь, считал ее немного помешанной.
— Ах, как вы заблуждаетесь! И как мне грустно слышать это от вас — я не того ожидала…
Нина тревожно взглянула на него.
— Погодите, я ведь не знаю, — сказал он, — очень может быть, что я и ошибаюсь, что я изменю свое мнение. Может быть, вы меня во всем убедите. Но скажите мне прямо, прошу вас. У вас… у вас никогда, ни разу не являлось сомнение?
Нина опустила глаза и глубоко вздохнула.
— К несчастью, являлось и даже не раз, и даже часто… И все чаще в последнее время.
— Вот видите!.. И это очень важно.
— Но эти мои сомнения, — горячо перебила она, — это искушение, это действие нечистой силы.
Борис даже вздрогнул. Несмотря на свое мистическое настроение, он ясно видел всю опасность, которой подвержена Нина. Он не ожидал этих откровений. Но он решился все разглядеть хорошенько и действовать осмотрительно. Между тем Нина говорила:
— Катерина Филипповна — святая женщина и ошибаться не может. Я вас познакомлю с нею и хочу, чтобы вы приняли участие в наших собраниях. Я поручусь за вас перед всеми. Вы должны все видеть, все испытать, тогда и убедитесь, что тут не заблуждение. Согласны?
— Хорошо, конечно, я пойду туда уже потому, что вы там бываете.
— Так видите ли вы теперь, Борис, что я имела основание испугаться нашей встречи и говорить так, как говорила в последний раз.
Борис с изумлением взглянул на нее.
— Нет, я этого совсем не вижу и не понимаю…
— Я испугалась, услыша от вас то, что вы мне говорили. Мне… мне показалось, что вы говорили о такой любви, которая не может и не должна быть между нами…
— То, что я сказался повторяю! Я всю жизнь ждал вас, любил, все надеялся, что мы предназначены друг для друга… Мы встретились, и я хочу надеяться, что нам уже не придется разлучаться, что вы будете моей, моей женой, спутницей всей моей жизни…
Нина вздрогнула и подняла на него свои прекрасные глаза, в которых светилась теперь грусть.
— Вот видите, вы говорите о земной любви, вы хотите, чтобы я была вашей женой, а я не могу быть ничьей женой. Я вам не все сказала — слушайте!
Она передала ему о пророческом голосе, о своем обете, который должна исполнить.
— Нина, да ведь это безумие! — горячо остановил он ее.
— Нет, не безумие, и иначе быть не может. Зачем мне скрываться перед вами? Я не должна, я не хочу этого, у меня никогда не будет от вас ничего скрытого. Я люблю вас и знаю, чувствую, что буду любить еще больше, если только это возможно. Любите и вы меня, мы будем счастливы друг с другом, и Христос благословит эту любовь нашу. Мы будем любить друг друга, как ангелы на небесах. Мы соединим наши души, будем духовными супругами. И эта любовь переживет нас и снова соединит нас за гробом. Но никогда не говорите мне, Борис, о земной любви, ее не должно быть между нами. Мы обязаны стоять выше ее и, так мы будем гораздо счастливее…
Борис глядел на нее изумленный, он сразу даже не мог понять, что это такое она ему говорила, но, наконец, понял. На его лице выразилось почти негодование, но он сдержался, он ничего не возражал ей, он только проговорил:
— Я не буду теперь ни о чем спорить с вами. Любите меня, как знаете, только любите.
Блаженная улыбка мелькнула на лице ее, и она протянула ему руки и прошептала:
