Борис Тумасов - Русь залесская
Разговор за перегородкой оборвался, а у князя он не выходил из головы.
«От таких речей и до смуты недалече. Было уже ране, когда в Новгороде и иных городах горожане и смерды на князей да бояр вставали… А коли воин хулу на князя да боярина возводит, то на кого же опору держать, кто князю и боярину защита, как не его дружина».
Иван Данилович вышел в коридор. В дальнем углу, как и в каморе, теплится жировик. Тут же на полу расселись человек пять воинов. Тусклый свет отбрасывает на стены причудливые тени. Калита недобро покосился на дружинников, подумал: «Кто из них?»
Воины, увидев князя, замолчали.
Минуя лежавшего отрока, Калита недовольно обронил:
- Вернусь, поможешь кольчугу снять, - и с силой толкнул ногой дверь.
Данилка поднялся, вышел следом. Во дворе, несмотря на полночь, тоже душно. Горячий ветер обжигает. Данилка распахнул ворот; подняв голову, долго любовался яркими звёздами. Сколько их, а всё-таки здесь темней, чем в Москве… Вон князь в нескольких шагах стоит, и почти не видно…
Присев на плоский камень, Данилка задумался. Теперь мысли его были о Василиске. Как она?
От неожиданного окрика Калиты, звона металла о металл Данилка вздрогнул.
- Стой! - снова повторился голос Калиты.
На Данилку бежал кто-то. Он уступил дорогу и тут же почувствовал, как острая боль разлилась от живота по всему телу. Будто издалека донёсся до него голос: «Люди!»
Сколько лежал Данилка, он не помнил. Когда очнулся, первое, что увидел, - это горящий факел, воинов вокруг, Калиту, склонившегося над ним Луку. Князь говорил с горечью:
- Меня-то кольчуга спасла, а вот тебя сразил тверич, - и, повернувшись, бросил в толпу: - Убийцу свяжите да глаз с него не спускайте!
Данилка сначала не понял, о чём это говорит князь. С трудом вспомнил все, приподнял голову, позвал чуть слышно:
- Лука!
Лука опустился на колени, положил ладонь на лоб другу.
- Лука, - шепнул тот, - Василиску на тебя оставляю.
У Луки на глаза навернулись слёзы.
- Что ты, Данилка, ты жить будешь!
- Нет, Лука, чую смерть… А тебя об одном прошу. - Он передохнул, снова зашептал: - Там, верно, сын родился, так нареките его Данилкой. - Он улыбнулся. - То я будто сызнова жить начну…
Данилка обвёл всех долгим взглядом, вздохнул последний раз и закрыл глаза. Все умолкли. Лука плакал.
Печально прозвучал голос Калиты:
- Тело Данилкино на Русь отвезём, там родной земле предадим.
* * *
Широко течёт Итиль. Плавно катит свои серые волны, чтобы в самом низовье разбросаться на множество рукавов. Там, в густых зарослях камыша, несметно водятся кулики, утки и другие птицы.
Хан Узбек осадил коня у самой воды. Волна выносит па берег песок и ракушки, пенится и с тихим шипеньем уползает из-под копыт коня, чтобы уступить место набегающей сестре.
«Много воды в Итиле, целое море поит эта река, - думает хан. - И бежит она из Русской земли. Говорят, если плыть на ладье по Итилю, увидишь много русских городов. Но для чего внукам Чингиса и Батыя ладьи, когда у них быстрые кони? Пусть торгуют урусы и купцы с востока. Орде же хватит и выхода, что платят ей покорённые…
А ныне совсем хорошо на Руси стало, не нужно баскаков. Умно придумал великий князь Иван, сам с урусских князей выход собирает, сам нам привозит…
Правда, кое-кто из воинов говорит, что Иван хитрый и выход собирает не без пользы для себя, что крепнет Москва, да то не страшно. Разве может Москва стать против Орды? Нету у неё для того силы! А что московский князь других урусских князей под себя берет, то не страшно. Лишь бы московский князь из повиновения не выходил. А Иван не выходит, Иван верный человек. О том и Кутлуг-Темир говорит, и Туралык…»
На той стороне Итиля виднелся прихваченный первыми морозами лес. Прищурив и без того узкие глаза, Узбек разглядывает противоположный берег. Позади хана в безмолвном молчании застыли нукеры. Никто не может нарушить мысль великого хана, так повелось со времён покорителя вселенной, и воины замерли, они не нарушат этого закона, хотя бы пришлось простоять и день, и два, и месяц.
Нукерам видна только спина хана, мясистая шейная складка, вылезшая из воротника зелёной мухояровой шубы[16], отделанной куницами, и глубоко нахлобученный простой войлочный малахай.
О чём он столько времени думает?
В голове Узбека вертелось:
«На Руси много лесов. Даже эта большая река и та, говорят, начинается в лесах… Урусы любят лес, а кочевнику лучше степь». Он усмехнулся, вспомнив подслушанный однажды разговор. Один воин, вернувшись с Руси, рассказывал другому, что в лесу на них напали урусы и будто выходили они изнутри деревьев, убивали воинов из их отряда и тут же прятались, откуда появлялись. И называют этих людей лесовиками.
Тому воину он, Узбек, велел нашить войлок на спину и послал к женщинам собирать помет. Человек, набравшийся страха, недостоин быть воином…
«Урусы действительно храбрые воины, но их князья грызутся, как собаки, поедающие падаль. Вот и своего великого князя Ивана они готовы съесть, да зубы у них мелкие. Рычат только, а боятся московского князя. Недовольны, что он один выход собирает, один и Орду знает…»
- Ахмыл!
Сотник скатился с коня, распростёрся ниц перед ханом.
- Слушаю тебя, ослепительный!
- Повороти своего коня к урусским князьям. Пусть твой язык передаст им моё решение… Князя Ивана отпускаю. Быть ему, как прежде, великим князем над всеми урусскими князьями, и ему собирать выход со всей урусской земли, как и собирал. А ослушника, князя Александра, не отпускаю, пусть к смерти готовится.
* * *
В Сарай пришла зима. Холодный ветер ворошит осыпавшейся листвой, гоняет её вдоль глинобитного забора. В воздухе висит едкий запах горелого кизяка.
Уронив голову на грудь, Александр медленно едет узкой улицей. Голубой плащ сполз с одного плеча, ворот рубахи распахнут. Князь не замечает холода.
Его щеки ввалились, лицо избороздили морщины, а глубоко сидящие глаза устало полуприкрыли веки.
Вчера поздно вечером прискакал ханский сотник Ахмыл, передал Александру волю Узбека. А сегодня с утра ездил он, Александр, и к Кутлуг-Темиру, и к любимой ханской жене, но везде слышал одно и то же: «Как великий хан решил, так тому и быть».
«Вот и прошла жизнь… - не покидала Александра горькая мысль. - Где правдой жил и где оступался - поди теперь разберись? И умру на чужбине… А Калита снова извернулся, к отъезду готовится… Рад будет моей смерти. Да и как не радоваться, коли ныне Москва прочно над Тверью стала… Семье моей придётся псковичам челом бить, приюта искать… Выпустит ли хан Фёдора? - Мысль о том, что и сына может постигнуть его участь, обожгла Александра, - Эх, Фёдор, Фёдор, и зачем я взял тебя с собой?»
Встречные уступали князю дорогу. Прошёл мастеровой-невольник, отвесил низкий поклон, но Александр не видел.
Нет, смерти он не страшился, к ней он был готов, но трудно смириться с мыслью: то, чем жил все эти годы, о чём думал день и ночь, не свершилось.
Так рассуждал сам с собой Александр, подъезжая к караван-сараю. Очнулся он от дум, когда чья-то рука ухватила коня за уздцы. Александр поднял глаза и увидел Колыванова.
- Князь Александр Михалыч, нельзя тебе ехать туда, там палачи уже ждут тебя. Беги, князь!
Александр горько усмехнулся, покачал головой.
- Нет, друже, устал я бегать. Да и нельзя мне, Фёдора вместо меня схватят. - И тут же спросил: - Он там?
- Да.
- Не случилось бы с ним то же, что и со мной. Убереги его, Митрий, да отсюда, коли вас живых выпустят, во Псков езжайте. Бо в Твери теперь Калита хозяином будет… Да ещё об одном прошу тебя, Митрий, был ты мне другом с малолетства, вместе с тобой и горе и радость делили, так и ныне не оставь семью мою в беде.
- Обещаю, князь, - глухо промолвил Колыванов.
- А теперь отпусти коня, - приказал Александр.
У ворот караван-сарая стояла толпа. Издали в окружении дружинников Александр заметил коренастую фигуру сына. В стороне сотник Ахмыл с ордынскими воинами.
Увидев отца, Фёдор заторопился навстречу. Александр соскочил с коня, прижал к себе сына.
- Отец, разве не повстречал тя боярин?
- Повстречал, сыне, да нельзя мне бежать…
Тёмные глаза Фёдора заблестели от слез. Он зашептал:
- Отец, я к Калите пойду, поклонюсь.
Александр испуганно отшатнулся, с упрёком сказал:
- Что ты молвишь, сын, по мне лучше смерть, чем признать Ивана старше меня. Не бывать тому…
Александр положил руку Фёдору на плечо.
- Прости меня, сын, много я тебе доставил хлопот и без стола тя оставил… Жизнь же мою пусть люди судят… Одно знаю, хотел я, чтобы было Тверское княжество крепким уделом и не попало под руку Москвы.
