Алоис Ирасек - Псоглавцы
Какие жестокие люди! К чему все эти проволочки, вся эта пытка? Но никто не отвечал Козине, никто не обращал на него внимания.
В одну бессонную ночь, когда Козина, по обыкновению, размышлял о том, кто будет осужден на смерть — он или Весельчак, — у него мелькнуло в голове: а не погадать ли? Чет или нечет? Чет — жизнь, нечет — смерть. Козина вскочил, отошел к стене, секунду постоял и пошел к дверям, отсчитывая шепотом шаги. Во тьме тихо звенели кандалы на ногах. Но вот звон затих, Козина дошел до дверей. Семь шагов… Дурной знак! Надо проверить. Он подошел к своей кровати, протянул руку и вытащил пучок соломы. Потом стал тщательно считать стебельки. Одна за другой падали наземь отсчитанные соломинки. Одна, две, три… четырнадцать. Еще две только остались у него в руках. Пятнадцать, шестнадцать. Эх! Еще одна застряла у него между пальцами, последняя, семнадцатая!
В третий раз Козина не стал гадать. Но в эту ночь он не уснул.
Глава двадцать седьмая
Снова пышно цвели долины и склоны гор. На полях, переливаясь волнами, стояли густые хлеба.
В Тргановский замок, впервые после роковых событий, приехали, наконец, господа. Баронесса Ламмингер фон Альбенрейт и на этот раз ехала неохотно. Муж ее собирался в Трганов еще в прошлом году, но тогда баронессе удалось отговорить его. На этот раз он был непреклонен.
— Не бойтесь, дорогая, — холодно и спокойно ответил он. — Это уже не прежние ходы. Посмотрите и увидите, как я их укротил. Ягнятами стали.
Баронесса поверила мужу. Но это-то ее и угнетало. Она боялась мертвой, удручающей тишины в прекрасном Шумавском крае, боялась и того, что ее муж слишком туго натягивал струну терпения этого народа. Поэтому, приехав в замок, белые стены которого едва виднелись сквозь густую зелень деревьев, она почти все время проводила в тенистом саду. Всего несколько дней пробыла здесь баронесса и уже не знала, куда деваться от тоски дочери все-таки веселее. Теперь и младшая вышла замуж и с ранней весны поселилась в поместье своего мужа, графа Вртба фон Фрейденталя. Баронесса радовалась за дочь. Она вспоминала, как томилась здесь в уединенном замке молодая жизнерадостная девушка. Как рвалась бы она теперь отсюда!
Однажды в воскресенье баронесса фон Альбенрейт сидела в саду под густым сводом красиво подстриженных деревьев и читала письмо, полученное от дочери. Оно пришло еще утром, и баронесса успела уже несколько раз перечитать его. Сначала, в радостном нетерпении, она только наспех пробежала его глазами, а теперь вчитывалась в каждое слово, вникая в его смысл. Баронесса читала, и серьезное лицо ее постепенно озарялось тихой радостью. Кончив, она сложила письмо и, не выпуская его из рук, повернулась на шум послышавшихся невдалеке шагов.
Она ожидала мужа, но вместо него из боковой аллеи вышел старик, камердинер Петр.
— Ах, это ты, Петр! — встретила она слугу. — Что делает барон?
— Все работает.
— А что, случилось что-нибудь?
— Нет, ничего, ваша милость. Ворота заперты, но, странное дело, какая-то крестьянка все-таки пробралась сюда. Подстерегла, наверное, когда открыли калитку…
— Чего ей надо?
— Спрашивала вас, ваша милость. Ее прогнали, но я хочу посмотреть, заперта ли другая калитка, садовая…
Он не договорил. На дорожке захрустел песок. Баронесса обернулась в ту сторону. К ней робко приближалась молодая крестьянка в траурной юбке с белым передником, голова ее была искусно повязана вышитым белоснежным платком. С нею шли двое детей, мальчик и девочка, оба в праздничных нарядах, с тщательно причесанными волосами.
Баронесса с любопытством оглядела молодую красивую крестьянку. Ей, однако, сразу бросилось в глаза, что у женщины бледное лицо и измученный вид. Придя в себя от неожиданности, Петр хотел было пойти ей навстречу и выпроводить, но баронесса знаком остановила его.
Увидав богато одетую даму, крестьянка смутилась, но потом наклонилась к детям и что-то шепнула. Мальчик быстро подбежал к баронессе и поцеловал ее руку. Его сестренка, златовласая девчурка лет четырех, зардевшись, как мак, сделала несколько шагов и остановилась. Даже старый Петр не без одобрения глядел на бойкого мальчугана и его прелестную застенчивую сестренку, явно понравившуюся баронессе.
— Кто ты и откуда? — обратилась баронесса к крестьянке.
— Из Уезда. Козинова.
Тень промелькнула по лицу баронессы. Старый Петр вздрогнул.
— Чего ты хочешь?
Глаза молодой крестьянки наполнились слезами. Она упала на колени и молча простирала руки, не в силах произнести ни слова.
— Милосердия, ваша милость! — вырвалось, наконец, у нее. — Пощады!
— Встань и объясни, что тебе надо.
— Ах, ваша милость, вы ведь знаете… Уже второй год муж мой в тюрьме. Его судили строже всех, а он виноват меньше других. Он всегда успокаивал крестьян, уговаривал не бунтовать, а при этом бунте его тут даже и не было, он сидел уже в тюрьме. Заступитесь, ваша милость, замолвите слово перед вашим паном, чтобы мужа выпустили. Мы так долго живем без него. У нас все разваливается… И он, бедный, терпит… А дети, ваша милость! И у вас ведь есть дети! А если мой муж и провинился в чем, так мы ведь все не без греха, и он уже достаточно наказан. Ради бога, ваша милость…
Баронесса не прерывала плачущую просительницу. Мольбы и слезы бедной женщины тронули бы ее, но она вспомнила, как вчера муж рассказывал ей о суде и что уездский Козина, без сомнения, будет осужден на смерть. Она готова была прослезиться, глядя на красивого пухленького мальчугана и на его златокудрую сестренку. Дети не понимали, что происходит, какое тяжелое горе грозит им и их родителям, и переводили глаза с плачущей матери на красиво одетую знатную барыню.
— Не плачь, бедная, — сказала баронесса. — Мне жаль тебя, и я бы охотно помогла… Желаю, чтобы твои дети не остались без отца… Но я ничего не могу сделать…
— Но его милость барон…
— Ты ошибаешься. Судит твоего мужа не он, а суд в Праге. От него все зависит. Посмотрим, может быть, что-нибудь и можно будет сделать…
Она оборвала речь на полуслове. Ее остановил звук приближавшихся шагов. Петр испугался и машинально отступил в кусты. Он, как и баронесса, сразу узнал эти шаги. Ламмингер уже стоял здесь. Слушая баронессу, Ганка не заметила, как подошел барон.
Ламмингер обвел своим холодным пронизывающим взором необычную группу. И тут вдруг Ганка услыхала его слова.
— Кто впустил ее сюда? — строго спросил он.
Ганку кольнуло в сердце, когда она услышала его голос. К баронессе она готова была чувствовать доверие и даже не боялась ее… Но его… Это же он! Ломикар! Будто коршун повис над ней. Дыханье у нее перехватило, и она судорожно прижала к себе маленькую Ганалку, которая, точно испуганный цыпленок, спряталась в складках ее платья.
— Ваша милость! — еле выговорила она сдавленным голосом.
— Что тебе нужно? — сухо спросил Ламмингер.
— Это жена Козины… — поспешила объяснить баронесса, смущенно глядя на обоих.
— Да? И чего же она хочет? — равнодушно спросил барон. Вместо баронессы ответила Ганка:
— Ваша милость! Мой муж так долго сидит в тюрьме…
— Это он послал тебя?
— Я не могла с ним видеться, ваша милость. Я была там, но меня не пустили.
— А если бы и пустили, он едва ли послал бы тебя сюда. И напрасно ты пришла. Сужу его не я, а суд в Праге.
— Ваша милость… если бы вы только… вы все можете… По вашему слову сделано, по вашему же слову его и отпустят. Ваша милость, богом заклинаю вас, ради этих детей!..
— О них он сам должен был подумать, прежде чем идти против своих господ, — ледяным тоном ответил Ламмингер.
На мгновение наступило мучительное молчание. У Ганки словно отнялся язык от этих жестоких слов. Баронесса не знала, что сказать.
— Когда же, ваша милость, отпустят Яна? — спросила, наконец, Ганка тихим сокрушенным голосом, не осмеливаясь больше просить о милости.
Странная усмешка скользнула по губам Ламмингера. Он уже хотел было ответить, но баронесса обратилась к нему поспешно по-французски:
— Ради бога, не говорите ей… Я не вынесу, пощадите меня! В необычайном волнении она ждала, что с }ст мужа вот-вот сорвется страшное слово.
— Я не судья и ничего не знаю, кроме того, что приговор будет объявлен очень скоро, на этих днях, — сказал барон. — Но я не хочу тебя обманывать и скажу, что приговор будет очень строгий. В другой раз пусть не бунтуют. Нужен такой урок, чтобы его запомнили навеки. А твоего мужа нужно наказать особенно строго. Он поднял всех. Сегодня мы его отпустим, а завтра он опять поднимет их. Мы видели, как действуют его речи. Он опасный человек и пусть пеняет сам на себя. Ну, а теперь ступай с богом.
Ганка была сражена этими черствыми, бессердечными словами, произнесенными с грубым немецким акцентом. Молча, боясь проронить хоть звук и не отваживаясь даже взглянуть на барона, она поднялась с колен, взяла перепуганных детей за руки и пошла. Когда она обернулась, ее взгляд встретился с сочувственным взглядом баронессы. Сделав несколько шагов, Ганка разразилась отчаянными рыданиями.
