Дзиро Осараги - Ронины из Ако или Повесть о сорока семи верных вассалах
— А вы куда направляетесь? — спросила женщина.
— Мы-то? Да к большой дороге на Камигату.[94]
— О, путь не близкий! Смотрите-ка, луна вышла!
И в самом деле, сумрак в лесу, уходящем вдаль в бескрайние просторы ночи, стал бледнее и окрасился в бледно-желтые тона. Подавляя зевоту, Хаято подумал, что, должно быть, скоро наступит рассвет.
Стрельнув на Хаято своими прелестными глазками и заметив, в каком он виде, женщина посочувствовала:
— Вы, наверное, очень устали…
— Да уж! — впервые членораздельно произнес Хаято, но, будучи отнюдь не расположен к разговору, снова погрузился в молчание.
Лупоглазый Кинсукэ тоже, как видно, притомился от болтовни и уже еле ворочал языком. Наконец все трое окончательно замолкли и теперь молча брели по лесу. Они шли не слишком торопясь, так что едва ли можно было подумать, будто за ними кто-то гонится. Однако Хаято был совершенно выбит из колеи двумя неожиданными встречами и все не мог успокоиться, ломая голову над странным стечением обстоятельств. Тем не менее, сказал он себе, что бы там ни надумала их попутчица, хорошо бы найти какую-нибудь деревню и там остановиться. Непременно надо поспать до утра, а Кинсукэ велеть, чтобы покараулил. От недосыпа ему казалось, что вдали ночное небо уже посветлело и только вокруг них клубится густой таинственный сумрак.
— Ой! — вдруг не своим голосом воскликнул Кинсукэ, чем-то несказанно удивленный.
Хаято молча оглянулся и посмотрел на обочину, где стоял Лупоглаз.
— Ну не странная ли особа?! — ошарашенно заметил тот.
Тут и Хаято заметил, что таинственная незнакомка уже почти растворилась во мраке. Он взглянул в том направлении, куда, наклонившись, сейчас всматривался Кинсукэ.
Там, насколько хватало взора, террасами спускались по пологому рыхлому склону вплоть до самой лесистой лощины рисовые чеки. Их попутчица стремглав бежала вниз и уже почти достигла леса, в котором, вероятно, рассчитывала скрыться.
— Что это она вдруг?
— Что-что… Да кто ее знает! Не сказала ничего и вдруг бросилась наутек, — растерянно пояснил Кинсукэ и принялся громко окликать беглянку:
— Эй! Эй!
Голос Кинсукэ далеко разнесся в ночи, прокатившись эхом по холмам. Печальный зов, увенчавший это нелепое ночное происшествие, вызвал у Хаято приступ смеха. Тем временем незнакомка уже скрылась из виду, поглощенная лесной чащей в лощине. Конечно, она и не подумала обернуться на призывы Кинсукэ, который все еще что-то обиженно кричал ей вслед.
— Да ладно уж! Может, хватит? Пошли! — со смехом бросил Хаято.
— Нет, но разве не странно? Ну что за женщина! Чудачка какая-то!
— Небось, лиса-оборотень.
— Да? — Кинсукэ, похоже, всерьез принял эту версию, порядком оробел и, подойдя к Хаято поближе, тихонько переспросил: — Неужто впрямь лиса?
Хаято наивность парня понравилась.
— Ну, может и не настоящая лиса, но что-то в том же роде. Должно быть, неспроста она явилась к нам, а?
Кинсукэ все еще пребывал в смятении чувств, тоскуя по прекрасной беглянке, когда в отдалении мелькнул свет фонаря и чьи-то шаги донеслись из темноты. Они обернулись и и стали всматриваться во мрак. Хаято, завидев мерцание фонаря, сосредоточился и шепнул:
— Ты ничего не говори. Отвечать на вопросы буду я.
Фонарей было два. Двое слуг, похоже, светили под ноги господину, — возможно, какому-нибудь чиновнику сыскного ведомства. Путники быстро приближались.
Подойдя вплотную, они подняли фонари повыше, осветив Хаято и его спутника.
— Путешествуете? — осведомился старший.
— Так точно, — смиренно ответствовал Хаято.
— Вам тут никто не встречался? Барышня одна не проходила? Такая приличная с виду…
— Да вроде бы нет, — спокойно ответил Хаято к удивлению своего спутника.
— Это вы тут кричали?
— Просим прощения, мы. Уж больно стало тоскливо одним ночью.
— Вот как? — озадаченно посмотрел на него чиновник и бросил: — Ладно, идите!
Хаято молча поклонился и, перед тем как уйти, спросил:
— А та барышня, что вы упомянули, она кто?
— Разбойница, — был ответ.
Хаято и чиновник переглянулись.
— Как так? Женщина? — спросил на сей раз Кинсукэ.
Хаято, сочтя, что и так уже сказано достаточно, одернул его:
— Идем, идем!
Когда они отошли уже на порядочное расстояние, и свет фонарей остался далеко позади, Кинсукэ вздохнул:
— Ну и удивился же я!
— Да уж! Надо же такое! Вот лиса! Я-то с самого начала заподозрил, что с ней что-то не так, — сказал Хаято, дивясь благодушному настрою Кинсукэ. Только теперь он сообразил, что загадочная разбойница просто заметила отблеск фонарей раньше их и поспешно обратилась в бегство. Вот уж, поистине, безумная выдалась ночка. Правда, теперь уж точно можно было сказать, что началось путешествие с приключениями.
Желтый диск луны, поднявшись над лесом, отбрасывал длинные черные тени на дорогу, по которой шагали Хаято и Кинсукэ. Оглянувшись, они увидели, как лес, в котором скрылась незнакомка, погружается в туманную дымку, отливающую серебром. Фонари служивых мелькали далеко впереди, на открытом склоне холма. Взглянув в ту сторону, Кинсукэ презрительно прищелкнул языком.
Добравшись до Сумбу, Хаято оставил своего спутника на постоялом дворе, а сам отправился разыскивать Паука Дзиндзюро и вскоре обнаружил указанный им дом.
— Куда же вы, сударь, запропали? Я уже начал беспокоиться! — приветствовал его Дзиндзюро как ни в чем не бывало. Улыбаясь, он выслушал рассказ о новом задании Хаято и планах путешествия в Ако.
— Я уж об этом деле наслышан… Народ-то любопытствует. Поговаривают, что, скорее всего, они там, в Ако, будут оборонять свой замок до последнего и все лягут костьми. А вы, значит, сударь, уже в самой гуще событий — прямо в омут головой… Да, не ожидал! — усмехнулся Дзиндзюро. — А этот ваш Тисака… Так, вроде, их командора зовут?.. Ему, видать, палец в рот не клади. Этот в деле промашки не допустит.
Возможно, оттого, что характеры их были в чем-то схожи, Паук с особым интересом слушал рассказ о Хёбу Тисаке и подробно расспрашивал Хаято, сколько ему лет да каков он с виду, есть ли особые приметы, как ведет себя в быту. Услышав, как Хёбу, отрядив Хаято лазутчиком в Ако, послал за ним приглядывать своего человека, а Хаято с тем человеком свел знакомство и устроился с ним вместе ночевать на постоялом дворе, Дзиндзюро от души рассмеялся.
— Потеха, да и только! Начальник-то ваш, его милость Тисака, небось, об этом и ведать не ведает. Нет, люди так устроены, что доверять им нельзя… Однако ж вам повезло — обзавелся хорошим попутчиком, — заключил он.
Как и предполагал Хаято, стоило ему только предложить Пауку вместе отправиться в Ако, как тот не раздумывая согласился.
Итак, все складывалось удачно. Если Дзиндзюро отправится с ними, от него одного толку будет больше, чем от сотни или даже тысячи помощников. Поскольку в Ако вот-вот должны были отправиться посланцы сёгуна, чтобы потребовать сдачи замка, следовало поторопиться, чтобы их опередить. Дзиндзюро ничего собирать было не нужно, и потому решили отправиться на рассвете. Однако до вечера еще оставалось много времени. За окошком весеннее солнце заливало сияньем молодую листву ивы, склонившейся надо рвом.
— Выйдем куда-нибудь перекусить, что ли, — предложил Дзиндзюро, и они отправились на поиски харчевни.
— Так может, и приятеля вашего прихватим? — предложил Дзиндзюро.
Вместе они отправились на постоялый двор, где остался Кинсукэ. Хаято зашел в дом, чтобы позвать нового приятеля, а Дзиндзюро пристроился в тени под ивой и принялся озирать окрестности. Постоялый двор стоял прямо на большой дороге: прохожие сновали взад и вперед. Поглядывая на путников, Дзиндзюро не обратил внимания на человека, стоявшего в отдаленье у входа в какую-то лавчонку и давно уже наблюдавшего за ним самим. Это был не кто иной, как таинственная ночная незнакомка, о которой Хаято еще не успел ему рассказать. Она тоже добралась до Сумбу.
Светильник в ясный день
Из вестей, поступивших утром девятнадцатого числа третьей луны, стало очевидно, что после сэппуку князя род Асано обречен. Тотчас же всем вассальным самураям было велено собраться в замке. Более трехсот самураев, уже успевших сменить зимние одежды на летние,[95] явились на зов. Когда все заняли свои места, Кураноскэ негромко, но отчетливо объявил исход дела, и ощущение непоправимой беды охватило всех присутствующих. Когда Кураноскэ сказал о том, что господин сделал сэппуку, в голосе его прорывались подавленные кровавые слезы. Неподвижно застыв на коленях, самураи слушали не проронив ни звука. С каждым словом все большей горечью наполнялась речь Кураноскэ. Однако говорил он твердо, отнюдь не сбиваясь и не путаясь, стремясь в своей краткой речи донести всю суть.