Александр Звягинцев - На веки вечные. И воздастся вам…
Отсюда вскоре возникло требование принудительной стерилизации большого количества людей.
Джиордано Ральф — немецкий журналист, писатель, публицист. Из книги «Если бы Гитлер победил»Глава XXI
Тринадцать ступеней в ад
Четырехсторонняя комиссия по делам главных военных преступников» санкционировала присутствие на казни сорока офицеров и генералов союзников. По два журналиста от США, СССР, Англии, Франции. А так же отдельной группы из 24 американских офицеров. Разрешено присутствие двух немцев — представителей правительства Баварии…»
Филин отложил донесение, посмотрел задумчиво на Реброва и сказал:
— Одним из наших журналистов будешь ты, Денис. Мы должны быть уверены, что знаем все, что там произойдет.
16 октября к восьми часам вечера по берлинскому времени корреспонденты — четверо пишущих, четверо снимающих — приехали во Дворец правосудия, который был пугающе пуст и темен. У входа их встретил полковник Эндрюс, похлопывая стеком по голенищу сапога.
— Господа, сейчас вас разместят в комнатах, где обычно проходили переговоры подсудимых с адвокатами. Каждый из вас обязан не покидать здания тюрьмы и отведенных вам мест до особого указания Четырехсторонней комиссии. Ни с кем не общаться до особого указания… А сейчас вам будет представлена возможность осмотреть тюрьму и увидеть заключенных. Требование — соблюдать полную тишину.
— Господин полковник, подсудимые уже извещены, что их ходатайства о помиловании отклонены? — спросил американский корреспондент, стоявший рядом с Ребровым.
— Нет.
— А что приговор будет незамедлительно приведен в исполнение, они знают?
— Нет. Прошу за мной, господа. Сейчас вы увидите все своими глазами.
По узкой железной лестнице корреспонденты спустились вниз и по тоннелю дошли до тюрьмы.
В коридоре на первом этаже царил полумрак. Лишь у одиннадцати дверей горели яркие электрические лампы, свет от них отбрасывается рефлекторами прямо внутрь камер. У каждой двери стоял охранник, который неотрывно следил за поведением осужденного.
Журналисты молча, чуть ли не на цыпочках, подходили по очереди к каждой из камер и заглядывали в «глазок».
Кейтель зачем-то по-солдатски прибирал свою койку, разглаживая складки на одеяле…
Риббентроп разговаривал с пастором…
Йодль сидел за столом спиной к двери и что-то писал…
Геринг лежал на кровати с закрытыми глазами…
Фрик, укрывшись одеялом, читал книгу…
Кальтенбруннер тоже читал…
Штрейхер, казалось, уже спит…
Заукель нервно метался по камере…
Франк, сидя у стола, курил сигару…
Розенберг лежал, привычно уже вытянув руки поверх одеяла…
Зейсс-Инкварт чистил зубы…
Глядя на этих престарелых, явно нездоровых мужчин, занятых столь обыденными, немудреными занятиями, трудно, невозможно было себе представить, что это именно они несут вину за то не представимое в своих размерах зло, которое обрушилось на человечество. И Ребров вдруг подумал, что совершенно не испытывает сейчас того чувства справедливой мести, которое владело им во время войны.
Пройдет время и он узнает, что русский писатель Иван Бунин записал накануне в своем дневнике: «Все думаю, какой чудовищный день послезавтра в Нюрнберге. Чудовищно преступны, достойны виселицы — и все-таки душа не принимает того, что послезавтра будет сделано людьми. И совершенно невозможно представить себе, как могут все те, которые послезавтра будут удавлены, как собаки, ждать этого часа, пить, есть, ходить в нужник, спать эти последние ночи на земле…»
И прочитав эти слова, Ребров подумает: то, чего не мог себе представить великий писатель, все очень даже просто происходило. И чудовищные преступники спокойно справляли свои надобности, думая только о том, что вдруг все и обойдется и их оставят жить…
— Похоже не верят, что им хана, надеются на что-то, — горячо дыхнул Реброву в ухо наш фотокорреспондент. Это был отчаянный мужик, прошедший во время войны все фронты и повидавший столько, что на тонкие чувства в его душе места уже не оставалось.
В 21 час 30 минут мертвую тишину тюрьмы нарушил звон гонга.
— Сигнал официального отхода ко сну, — объяснил Эндрюс. — Все должны лечь спать. А вас, господа, я сейчас отведу к месту, где будет приведен в исполнение приговор.
Через тюремный двор они прошли к каменному одноэтажному зданию в глубине сада. Там, как знал Ребров, располагался небольшой гимнастический зал.
Теперь же прямо напротив двери в пустом помещении высились три эшафота, выкрашенных в темно-зеленый, отливающий чернотой цвет. Основания эшафотов высотой более двух метров были закрыты брезентом. Вверх вели деревянные ступеньки. «Тринадцать, — шепнул на ухо Реброву фотокорреспондент. — Тринадцать ступенек, я посчитал». С чугунных блоков к эшафотам спускались толстые веревки, оканчивающиеся петлей. У двух виселиц лежали черные колпаки…
— Капюшоны в последнюю минуту будут наброшены на головы казнимых, — объяснил Эндрюс. — Казни будут проходить на двух виселицах. Третья — резервная. На всякий случай. Веревки манильские, легко выдерживают до двухсот килограммов… Под каждой виселицей — люк с двумя створками, которые открываются нажатием рычага. Казненный падает в отверстие на глубину 2 метра 65 сантиметров. Смерть будут констатировать врачи. Приговор будет приводить в исполнение сержант Вуд.
Эндрюс указал стеком на коренастого мужчину с длинным носом и двойным подбородком, который деловито осматривает свое хозяйство. Впрочем, этого Эндрюс мог и не говорить. В последние дни сержант стал знаменитостью. Он заранее вызвался привести приговор в исполнение, и когда его просьба была удовлетворена, принялся раздавать автографы и интервью, улыбаясь, охотно позировал перед объективами.
— Господин полковник, а зачем вон тот угол отгорожен брезентом? — поинтересовался кто-то из англичан.
— Туда будут сносить тела казненных, чтобы они не падали друг на друга, — объяснил полковник. — Столы перед эшафотами — для представителей четырех армий-победительниц. Сзади — скамьи для переводчиков. А для вас, господа журналисты, особые столики — вон те четыре… А теперь вам надо вернуться в отведенные вам комнаты и ждать начала.
— Столько лет ждал я этого часа, — задумчиво произнес фотокор в отведенной им с Ребровым комнате, закуривая очередную папиросу. — Сказал бы мне кто в Сталинграде, что я вот так буду в Нюрнберге присутствовать на их казни… Жалко все-таки, Гитлера нет…
В коридоре вдруг загрохотали чьи-то шаги, послышались сдавленные отрывистые голоса.
— Шухер какой-то, — прислушавшись, сказал фотокор. — Сбежал, что ли, кто?
Ребров бросился к двери.
В коридоре высыпавших из комнат журналистов встретил полковник Эндрюс, хлеставший стеком по сапогу куда сильнее обычного. Лицо его пылало яростью.
— Господа, вынужден сообщить, что… — полковник запнулся, но продолжил: — Заключенный Геринг мертв. В результате совершенного им самоубийства… Он принял яд.
Помолчав, Эндрюс обвел всех взглядом, и удрученно добавил:
— Он должен был быть повешен первым.
Полковник выглядел довольно жалко. Ребров подумал, что это, конечно, страшный удар по его самолюбию и карьере. То, что он позволил Герингу совершить самоубийство, ему не простят. Эндрюс может теперь оправдываться сколько угодно, перекладывать вину на других, но ему уже ничего не поможет.
— И что теперь, господин полковник? — поинтересовался американский журналист. — Все отменяется?
— Ни в коем случае. Распорядок остается в силе. Скоро вас пригласят.
Где-то через час они сидели на расстоянии трех-четырех метров от эшафота.
Затем появились члены Четырехсторонней комиссии, офицеры американской охраны.
У виселиц на эшафоте, в ярком круге неестественно белого света заняли свои места палач Вуд и военный переводчик.
А потом в двери появился первый осужденный в сопровождении двух солдат…
В четыре часа утра гробы с телами казненных погрузили в два армейских крытых грузовика. В сопровождении джипа военной полиции с установленным на нем пулеметом выехали из ворот тюрьмы.
К ним тут же пристроились несколько частных автомобилей, дожидавшихся их в переулках поблизости. Они были битком набиты журналистами со всего мира. В первом пламенела грива Пегги Батчер. Странная колонна доехала до городка Эрлангена. Там джип резко развернулся и преградил путь журналистам, солдат у пулемета угрожающе взял их на мушку. Журналисты принялись шумно протестовать и ругаться.
Из джипа выпрыгнул американский офицер. Он поднял руку и громко сказал:
