Борис Дедюхин - Василий I. Книга первая
Ярко светила луна, расстилая по тихой воде тревожную дорогу. Как ни старались не шуметь да не скрипеть веслами гребцы, а все нет-нет да и пускал кто-нибудь леща или, навалившись излишне усердно на валек, бухал лопастью по звонкому борту. Готовы были к самому плохому, даже и к вооруженной битве исполчились.
Однако никто из стражников на берегу даже и не поинтересовался, что за караван идет так скоро и потаенно: то ли крепко спали нижегородцы, то ли сами трусили — доставалось в последние годы городу сильно от Орды, и от новгородских ушкуйников, и от ближних соседей.
Готовясь к поездке по Волге, Василий в длинные зимние вечера усердно читал-перечитывал старые пергаменты, особенно залистал те страницы, где рассказывалось, как плыл по Волге на ладьях четыреста лет назад русский князь Святослав. Ни булгар, ни буртасов, ни хазар он не боялся. Спустился вниз по течению и стер с лица земли подлую Хазарию, которая столько горя нашему народу принесла. А теперь на место Хазарии уселась Орда… И должен же найтись новый Святослав?.. Найдется, да, конечно, найдется, но пока собственного родного деда приходится бояться и ничего, кроме смертных страхов, от всей поездки не ждать.
Василий стал припоминать, что слышал об отчине своего деда, насчитал, что только за его двенадцатилетний жизненный срок Нижний Новгород подвергался разорению не меньше десяти раз, и почти каждый раз великий князь бросал город на произвол судьбы, бежал в какое-нибудь соседнее княжество. Тут же почему-то вспомнилось, что и Олег рязанский при первой опасности спасается бегством в Литву или на русский Север, но — странное дело! — никто же не называет его трусом? Олег даже слывет князем храбрым и мужественным… так почему же про отца сразу плохо подумали?..
Когда Дятловы горы, на которых примостился Нижний Новгород, растворились в темноте, справа потянулся высвеченный луной крутой глинистый срез, а левый берег был невидим, даже и не угадывался, сливался заодно с водой и небом. Василий много слышал о Волге как о реке очень большой, но и представить себе не мог, что она так велика, переживал сейчас если не страх, то кроткую робость и смирение. Вспомнил, что в одном из летописных свитков рассказывалось о том, как поражен был величием и мощью Волги пришедший на Русь хан Батый. Когда увидел он ее в первый раз, то назвал воспетые в любимой песне Чингисхана голубой Керулен и золотой Онон ручейками, которые образовали помочившиеся верблюды… И даже такая фантазия в голову Батыю пришла: «Если перегородить Волгу плотиной, то вода враз поднимется до самого неба».
Насад, в котором располагался княжич с Дмитрием Михайловичем Боброком со слугами, кормчим и осначем, был самым большим, с тесовым навесом, поверх которого были положены запасные паруса. Их края свисали и образовывали нечто вроде стен, так что под навесом было всегда тепло и тихо. Поверх еланей расстелена кошма, но Василий иногда просовывал руку, касался смоляного днища и ощущал даже через толстые доски беспокойный холод воды, словно к телу живого существа прикасался, загадывал, какая же тут глубина — небось с головкой и с ручками?
Ночную тишину нарушало лопотание мелких ручейков, рожденных весенней подснежкой. Изредка слышался все заглушавший грохот воды в невидимых глубоких оврагах. В невидимых же лесных купавах захлебывались от счастья соловьи. Иногда легкий ветерок доносил нежный настой цветущей черемухи.
Василий откинулся навзничь на полубу[40]. Под ним таинственно журчала вода, билась ровно, негневливо в высокие скулы насада, иногда забрасывая горстку брызг и через борт. Василий ловил их губами, слизывал с рук и снова ждал этих дождинок, всматриваясь в густо усеянное звездами небо. В таком ожидании и уснул.
Очнулся, когда уж совсем рассвело. Близко — только руку протянуть — под летучим покровом белесого тумана шевелилась в омутках, вздрагивала длинными мускулами стремнин тяжелая вода — она была словно просыпающийся и нежащийся под теплым одеялом большой и сильный человек. С берега по-прежнему доносились россыпи и лешевы свирели — видно, соловьи так всю ночь и не сомкнули глаз.
При солнечном свете Волга не стала меньше, но уж не пугала так, была понятнее, доступнее. Странно необитаемыми казались ее берега — ни рыбака с наметкой, ни стреноженной лошади, ни пасущихся коров или овец. Хоть бы лодка была брошенная, хоть бы стог сена где! Клязьма была вся, как ожерелье, — в селеньях, в деревеньках, в монастырях. Ока поугрюмее, подиковатее, но и там часто встречались высокосрубные, из краснолесья дома, смотревшие на реку слюдяными да из бычьего пузыря глазницами смело, даже как-то самовластно. А на волжских взгорках лишь изредка виднелись черные, истлевшие кровли домов согбенных, скособочившихся, вросших в землю, они похожи были на дряхлых старушек, ждущих лишь срока, когда приберет их Господь. И ни зеленой, ни свежей пахоты окрест.
Когда пошли глухие, раменные леса, признаков жизни стало, не в пример местам обжитым, больше: несколько раз высовывался любопытствующий медведь, сигали серые и пегие, запоздавшие с линькой зайчишки, по песчаному приплеску семенила бурая встрепанная лисица в рассуждении, не зазевается ли ковыряющийся в иле куличок, не опростоволосится ли в азарте рыбалки чайка, а может и такое счастье подвалить, что кряковая утка вылезет на берег со всем своим выводком пушистых комочков. Стояли на взлобках с царственным спокойствием горбоносые лоси, а один с лосихой и лосенком вздумал пересечь Волгу вплавь перед самым караваном лодок — сделала это звериная семья без всякой опаски, словно было им не впервой.
Когда миновали Кстовскую клюку, Боброк предложил сделать остановку: Волга делала здесь колено, и на изгибе было много отмелей, ручьев и озер — самое место подзапастись мясом да свежей рыбкой, как-никак десять суток в пути. Да и не опасно здесь, судя по всему, видно, обходят эти берега стороной татары и прочие тати.
Слуги стали грести размашистее, резво и круто выгибали спины, покрытые темными от пота холщовыми рубахами.
Вечером причалили к огромному песчаному острову под названием Середыш[41]. Во все четыре стороны уходили немереные просторы Волги — маревом закатного солнца, голубой дымкой затопленных ивовых зарослей, уходящими за прибрежные дубовые гривы плесами она напоминала сейчас подмосковные просторы лугов, полей и перелесков. За узкой протокой, отделявшей остров от правого, курчавым лесом покрытого берега, доносило терпкий запах таволги, слышно было, как пробует свой похожий на звук деревянной свирели голос только, может, сегодня еще прилетевшая из жарких стран иволга. Помнится, Янга удивлялась и радовалась созвучию этих слов, а теперь вот нашлось им и третье: таволга — иволга — Волга… А может, Янга сейчас тоже где-нибудь на волжском v берегу стоит, разминает в пальцах душистую белую кашку таволги, любуется таинственной черно-желтой иволгой, удивляется дух захватывающим просторам Волги и вспоминает Василия?
— Прибыли, княжич! — крикнул Фома Кацюгей.
Василий оглянулся на его голос, а Фома продолжал словно бы для себя одного:
— Жалко время попусту тут терять, поскорее бы в Орду! — и он сжал кулаки, похожие на копыта взрослого жеребца.
Силушка так и гудела в ручищах Фомы: без особой на то нужды он подхватил нос ладьи, изукрашенный резьбой и увенчанный вырезанной из дерева головой коня, подтянул на песчаную отмель, так что ладья сразу потеряла устойчивость, заколыхалась на остром киле. Фома поправил положение тем, что притащил два заброшенных на берег высокой водой вырванных с корнями дерева и уложил их вдоль ладьи. Чтобы княжич смог посуху, не замочив сапог, сойти на берег, Фома перекинул за борт обломок сухого, отставшего от ствола дерева корья. Проследил, как идет по горбатой сходне Василий, готов был при первой необходимости кинуться на помощь.
Василий шел медленно не потому, что опасался или так неловок был: вдруг с тревогой подумал он опять о конечной цели путешествия. Что ждет его в басурманском Сарае? Вся надежда на святого Николу — ту иконку с двойным ковчегом, которую брал отец из Угрешского монастыря, когда шел в поход на Мамая, а теперь передал Василию на счастье. Надежный и добрый покровитель русских путников святой Николай — это так, но уж путь-то больно страшен да неизведан. И Фома с его ручищами не на беду ль увязался? Отец не хотел его пускать, пока он не поклялся на кресте, что ничего не сделает без ведома и добра на то княжича. И Василий напомнил сейчас:
— Не забыл, на чем крест целовал?
— Как можно! — ответил Фома с готовностью, но невесело. Добавил мягко, просительно: — А не грех ли забывать, княжич, про Москву оскверненную, про Февроньюшку мою?
«Про Янгу!» — чуть не вырвалось у княжича. Он слишком хорошо понимал настроение Фомы, а оттого тревога еще прочнее угнездилась в его сердце, и он решил для себя, что надо обо всем поговорить, посоветоваться до прибытия в Сарай с Боброком — не зря же слывет он ведуном и чародеем.
