Сергей Максимов - След грифона
– Самая фешенебельная – это гостиница «Европа». Она, говорят, отвечает даже европейским требованиям. Там все самое лучшее. Но, говорят, и цены соответствующие, – продолжал рассказывать Степан Петрович.
– Вот в «Европе» и остановлюсь, – решительно заявил офицер.
Сани миновали здание богадельни Михаила и Прасковьи Милюненок, где воспитателем работала его Ася. Сердце невольно забилось сильней. Тут же последовал поворот на улицу Офицерскую. Сергей не предполагал, что ему придется, подобно тому как год назад в Берлине, конспиративно передвигаться по родному городу.
Знали бы томичи, а если бы знали, то были очень удивлены тем, что гостиница «Европа» абсолютно превосходила большинство европейских гостиниц своим внешним и внутренним убранством. Здание в стиле модерн, выстроенное иркутским купцом Второвым, во всех отношениях было примечательным. Сделанное из кирпича, оно покоилось на лиственничном фундаменте, состоявшем из древесных свай и таких же лиственничных плотов, – на единственно возможном фундаменте при плавучих почвах устья речки Ушайки, впадавшей в Томь. Занимала она два верхних этажа, на первом же располагались магазины и лавки. Каждый этаж около восьми метров высотой. Огромные окна из толстого стекла, непонятно как только завезенные в сибирскую глушь, поражали воображение простых горожан. Полутораметровой толщины стены указывали на то, что внутри тепло зимой и прохладно жарким летом. Все это делало здание высотным и массивным на фоне других городских построек.
Суровцев вышагивал по просторному номеру люкс и не находил себе места. Роскошный номер стал вызывать раздражение. Он вспоминал многочисленные гостиницы в Германии, в которых ему пришлось останавливаться год назад. Если там ему не нравилась теснота и эти пробки в раковинах для экономии воды, то здесь злили и огромная ванная комната, и массивные люстры и светильники, и мебель дорогого дерева в стиле модерн, и даже огромная двуспальная кровать. Он вспомнил, как ему пришлось делить одну тесную кровать с Еленой Николаевной во время памятной поездки в Берлин. Более идиотского положения трудно себе представить. Наблюдая его смятение от сложившейся ситуации, женщина достаточно строго и серьезно высказала ему:
– Вот что, племянник, я не собираюсь вас совращать. Но тому, что вы мой племянник, не верит ни один служащий гостиницы. А здесь все состоят тайными агентами полиции. Так что извольте изображать неуклюжую ложь. Мне, знаете ли, тоже неприятно, что на меня смотрят как на бальзаковскую кокетку, но спать нам придется в одной постели.
Несколько раз во время той поездки ему приходилось просыпаться со стыдом. Во сне он обнимал и целовал женщину. Елена Николаевна не отстранялась от его ночных ласк, но, конечно же, понимала, что они предназначены не ей. Еще она была зла на Степанова, который не мог не предполагать, что неудобства такого рода обязательно возникнут. Иногда ей просто хотелось назло своему любовнику пойти навстречу бессознательным ласкам молодого человека. Но ей действительно не хотелось чувствовать себя стареющей женщиной, которой она пока не являлась. Если Степанов собирался устроить ей испытание, то она его выдержала. Она, которая прежде не задумывалась над моральной стороной многочисленных связей с мужчинами, вдруг оказалась воплощением верности любимому. И что еще больше поразило ее – материнские родственные чувства, которые она вдруг стала испытывать к Суровцеву, точно он действительно был ее племянником. «Старею», – решила она.
* * *Сергей никак не мог понять причины своего раздражения. Ее и не было – одной причины. Тут в один клубок сплелись и эта необходимость прятаться, чтобы несколько дней побыть наедине с любимой женщиной, и этот роскошный номер, который ему, в сущности, не был нужен, и раздражение офицера-фронтовика от несоответствия благодушия тыла и отчаяния фронта, где он только что был. Его мучило ощущение нелепости этой роскошной гостиницы здесь, в Сибири, где сейчас куда большая нужда не в роскоши, а в больницах, в школах, в дорогах. Невольно вспомнишь Германию. Она ему не понравилась. Но общее впечатление от чужой страны заставляло мучительно искать ответ: «Что нужно сделать на родине, так чтоб обустроить ее лучше? Сделать ее, такую раздольную, удобной для жизни». Этот разрыв между лучшим и худшим, между героизмом и низостью, между благородством и подлостью казался ему противоестественным и искусственно созданным. Он, казалось, даже физически ощущал отсутствие идеи, инструмента, который позволил бы наладить русскую жизнь. И он понимал масонов, которые уже пытаются на свой манер что-то делать. Именно находясь в Германии Суровцев окончательно осознал свои русские корни, глубоко проросшие в родную землю. Масонский лозунг «Свобода – равенство – братство», подхваченный революционерами, он уже в то время воспринимал как приманку и ширму, которой одни прикрывают свои неясные цели и задачи, другие же маскируют страшное мурло русского бунта. Пушкин назвал русский бунт «бессмысленным и беспощадным». Суровцев был уверен, что больше подходит просторечное слово «бестолковый». Толку, он был в этом уверен, никакого не будет. Будет хаос, который нетерпим для жизни любого государства. Для настоящей империи абсолютно неприемлем.
Их одежда была разбросана вокруг роскошной постели. Истомленные разлукой, они страстно бросались в объятия друг друга. Однажды, в пору их первоначальной близости, он, обнимая и нежно целуя девушку, прочел несколько строк, посвященных Асе. Стихи были личные, слишком откровенные для того времени из-за их интимности. Но с той поры они стали почти обязательными при встрече. Он почувствовал, что ей нравится, когда он почти шепотом произносил строчки стихов. Он и писать их стал, предполагая, что они будут услышаны любимой в самые сладостные минуты их близости. Он и сейчас произносил стихи, незнакомые ей и ей же посвященные:
Пусть дрогнут пальцы
От запретного тепла
И с жаром капли нот
Падут в пространство встречи.
И немоту разлук
Аккордом тронет вечер,
Сплетая с музыкой
И души, и тела.
И тела сплетались. И казалось, на самом деле звучала божественная музыка любви, не слышная никому, кроме них самих. – Еще. Пожалуйста, еще, – отвечая на его ласки, дрожа от возбуждения, просила она. И он продолжал ее ласкать, и волнение окрашивало его слова неподдельным желанием еще большей близости:
Мне каждый локон
мил и лаком.
Я в любви
в твоих глазах тону.
О, как резки границы!
Рабыни робкий взгляд
и гордый взор царицы...
Из-под ресниц
мне их смешенье яви.
И все чувства их смешивались в сладостном хаосе общего упоения. Он потом еще долго ласкал ее. Теперь уже касаясь не кончиками пальцев, а ладонями, успокаивая и усмиряя. Долго и нежно целовал лицо, шею, плечи, грудь.
Асю заполняло чувство нежности к Сергею. С каждой новой встречей она ощущала все возрастающую в нем силу. А сочетание этой силы с нежностью, которой он, кажется, раньше стеснялся, сводило ее с ума. Любя его, когда он был совсем мальчиком, затем юношей, теперь она любила – молодого, красивого, сильного и умного мужчину. И через него стала открывать в себе новые, неизвестные черты. Любовь человеческая еще и самопознание. Поэтому-то молодые люди должны быть влюбленными. Наверное, это имел в виду Блок, когда писал, что «только влюбленный имеет право на звание человека». Они даже физически ощущали необходимость постоянного присутствия рядом любимого человека. До умопомрачения, соединяясь душой и телом в единое целое, они теряли и вновь находили себя друг в друге. И жизнь казалась невозможной без этого слияния. И невозможно было даже представить, что может быть иначе. И эти стихи, произносимые им вполголоса в такие минуты, стали высшей формой любовных признаний. Они как бы вернулись с бумажного листа в пространство любви и близости, в котором когда-то и зародились.
Судьба подарила Сергею встречи с настоящими поэтами. Но именно эти встречи окончательно убили в нем желание публиковать свои стихи. Генерал Степанов познакомил Суровцева с Александром Блоком. Великий поэт более чем благосклонно отнесся к стихам офицера. А на отказ Суровцева от предложения их опубликовать, к неудовольствию Степанова, мудро произнес:
– Вы, молодой человек, вероятно, правы. Стихи вы не пишете. Вы их слагаете. Признания в любви произносятся для одной женщины и наедине. Так слагает песни народ, – продолжал развивать свою мысль поэт. – Народные стихи-песни не предназначены для исполнения со сцены или для печати. Даже написанные известными поэтами песни «Вот мчится тройка почтовая» или «Степь да степь кругом» поются ямщиками для себя. Как говорят они сами, «для души». Это просто потребность заполнить пространство жизни поэзией. Иногда это даже утилитарное подспорье в работе. Это, должно быть, и есть настоящая поэзия. А не салонное исполнение стихов и тем более не печатанье их в толстых журналах.
