Андрей Геласимов - Степные боги
Петька заметил невдалеке одну из бабкиных коз и засмеялся:
– Пусть теперь до утра их собирает. По всей деревне разбежались, дуры.
Они молча прошли несколько шагов, и Петька заговорил снова:
– Слышь, а этот бог как называется?
– Это богиня Каннон.
– Богиня? – удивился Петька. – А я думал – мужик.
– Он в Китае музской пол… В Индии тозе…
– Ну вот, а говорил – ничего про это дело не знаешь. Тоже любите прибедняться. Ты лучше скажи – на фига ей столько рук?
– Памагать, – отрывисто сказал Хиротаро.
– Кому помогать?
– Всем.
Петька помолчал, прикидывая, что восьми рук на всех явно не хватит и что японец крепко загнул, но вслух говорить ему об этом не стал. Тому предстояло серьезное дело, и сбивать его с правильного настроя своими сомнениями Петька не хотел. Под руку ведь только последние гады говорят, а Петька гадом никогда не был. К тому же он и сам любил прихвастнуть – с кем не бывает. Да и затея со всеми этими руками ему очень нравилась. Он быстро представил себе, кому бы он помог, окажись у него восемь рук, а кому накостылял бы по шее, и после этого, вполне довольный собой, молча зашагал дальше.
Хиротаро тоже молчал, погруженный в свои мысли. С одной стороны, он очень хотел помочь Петьке, но с другой – ему было мучительно стыдно. Он искренне страдал от осознания того, что вот сейчас он снова войдет в дом к этим отчаявшимся наивным людям и вместо лечения предложит им полную чепуху, в которой он к тому же совершенно не разбирался. Мало того, что он абсолютно не верил ни в какой экзорцизм – к несчастью, он даже не помнил деталей той высмеянной господином Ивая процедуры. Ироничные реплики отца легковерного Масахиро врезались ему в память гораздо глубже, чем сакральные жесты и действия монахов-ямабуси.
Чтобы заглушить эти неприятные мысли, Хиротаро стал размышлять о том, откуда у русского мальчика могла оказаться статуэтка богини Каннон. Строго говоря, это была не столько Каннон, сколько ее китайское соответствие Гуань Инь, но Хиротаро было легче назвать Петьке ее японское имя. Впрочем, и то, и другое божество, насколько он знал, являлись воплощением бодхисаттвы Авалокитешвара.
Хиротаро вспомнил свои ранние детские посещения храма Кофукудзи, во время которых ему рассказывали о божествах буддийского пантеона. Авалокитешвара был бодхисаттвой, давшим великий обет выслушать молитвы всех, кто обратится к нему в минуты страданий. Он решил отказаться от своей сущности будды до тех пор, пока не поможет каждому существу.
Дойдя в своих размышлениях до этой точки, Хиротаро внезапно остановился, и Петька встревоженно посмотрел ему в лицо.
– Ты чего? – сказал он. – Опять за свое? Пойдем. Близко уже.
Он подул в ухо своему волчонку, который весело прикусывал его за пальцы, а Хиротаро протянул руку к фигурке Гуань Инь.
– Дай, – сказал он, и Петька послушно отдал ему многорукую статуэтку.
Несколько секунд Хиротаро вглядывался в лунном свете в смиренное лицо божества, затем вернул его и зашагал к Валеркиному дому так быстро, что Петьке пришлось перейти на легкую рысь.
* * *
Решительно войдя в дом, Хиротаро прямо с порога потребовал чернила и куриное перо. Петька шикнул на свою удивленную мамку, чтобы та шевелилась, и через минуту японец с пером в руке приблизился к Валеркиной кровати. Дед Артем, который светил японцу керосиновой лампой, вопросительно посмотрел на внука, но тот уверенно кивнул ему.
Опустив волчонка на пол, Петька вынул из кармана бурятское зеркальце и поднял его над головой. В другой руке он держал фигурку китайского бога. Валеркина мамка, все еще сидевшая рядом с кроватью, оторвала взгляд от сына и безучастно посмотрела на Петьку. Тот стоял за спиной Хиротаро с таким серьезным лицом, как будто держал в руках не покрытое какими-то закорючками старое зеркальце и кусок деревяшки, а две противотанковые гранаты, и как будто из Валерки сейчас должны были полезть не духи, а как минимум немецкие «тигры».
Хиротаро оглянулся и тоже посмотрел на ужасно серьезного Петьку. Невольно вспомнив себя и свои собственные попытки удержаться от смеха, когда это было так важно для Масахиро, он вдруг испытал чувство безграничной признательности к этому русскому мальчику и понял, что раз уж тот встал у него за спиной со своим странным «оружием», то злым духам – неважно, есть они или нет – сейчас придется несладко. Во всяком случае, это как-то оправдывало его самого, и то, что должно было сейчас произойти, могло стать его последней и самой важной попыткой получить прощение у Масахиро.
Хиротаро откинул Валеркино одеяло и быстро написал что-то по-японски куриным перышком на его впалом животе.
– Это чего такое? – прошептал дед Артем, склоняясь к Петьке, который даже слегка покачивался от напряжения.
– Тарисманы, – едва слышно выдохнул тот.
– Чего?
– Защита от злых духов.
– А-а, – понимающе качнул головой дед Артем. – Хорошее дело, ети его. Точно тебе говорю.
Хиротаро выпрямился и перечитал иероглифы, написанные его рукой на Валеркином теле.
«Проснись…
Будь снова другом моим,
Уснувший в траве светлячок».
Это хокку было первым, что пришло ему в голову, когда он склонился над умирающим мальчиком. Он больше не мучился от стыда перед этими людьми. Если поэзия обладала хоть какой-нибудь силой, то она обязана была проявить эту силу сейчас.
– Бумага, – негромко сказал Хиротаро, отходя к столу.
Петькина мамка торопливо оторвала листок от настенного календаря и протянула его японцу.
Хиротаро присел к столу и в свете лампы, которую держал у него над головой дед Артем, написал прямо на каком-то рисунке еще одно хокку.
«Жаворонок в вышине…
А лишь вчера резвился
На том же месте другой».
Затем он повернулся к деду, снял колпак с лампы и поджег календарный листочек. Все как завороженные смотрели на этот второй огонек, а японец, дождавшись, когда он прогорит, бросил его в пустой стакан.
– Вада, – отрывисто сказал он.
Петькина мамка плеснула в стакан из ковшика, и Хиротаро помешал в нем ложкой, стараясь растворить весь пепел.
– Степь ехать нада, – наконец, сказал он. – Кагда солнце придет, эта вада ему пить нада.
– В степь так в степь, – сразу согласился дед Артем. – У меня вон и Звездочка ишшо стоит запряженная. Поехали, чего уж там.
* * *
В лагерной охране к этому моменту про Хиротаро никто даже не вспомнил. Старший лейтенант сидел за столом у себя в комнате и мучительно составлял рапорт с просьбой о переводе в действующую армию.
Днем, когда они с Аленой Нестеровой, Петькой и его матерью были у танкистов, размякший от дармового виски и от предчувствия новой победы майор Баландин не то чтобы намекнул ему, а почти впрямую сказал, что не сегодня-завтра будет наступление и что японцев ожидает очень большой сюрприз.
Одинцов уныло посмотрел на лежавший перед ним лист бумаги, обмакнул ручку в чернильницу и перечеркнул фразу: «Состояние моего физического состояния не требует дальнейшего…» Испорченный лист он аккуратно положил в стопку таких же листов и тщательно подровнял их по краям, как будто не хотел видеть того, что было написано на предыдущих. Однако стоило ему убрать руки, как налетевший вдруг из открытого окна ветер расшвырял все листы по столу. Одинцов обвел их взглядом и закурил.
«Прошу учесть мой…» – выглядывало на одном листе.
«…А также все вышепоименованные…» – смотрело с другого.
Ему хотелось в простых и ясных словах объяснить своему начальству, что, пропустив по ранению одну победу, вторую он пропустить уже совершенно не мог, но простых и ясных слов он не находил.
Наконец, перекинув папиросу из правой руки в левую, старший лейтенант снова взял со стола ручку и написал на чистом листе: «Кровь моя кипит».
В этот момент за окном прозвучал то ли смех, то ли кашель. Одинцов резко поднял голову и увидел прямо перед собой ефрейтора Соколова. Тот действительно кашлянул, чтобы привлечь внимание офицера, но Одинцову показалось, что над ним смеются.
– В чем дело, ефрейтор? – сказал он, багровея и поднимаясь из-за стола. – Вы что себе позволяете?
Но Соколов словно и не заметил его внезапного гнева.
– Убьет он ее, товарищ старший лейтенант, – обреченно сказал он.
Одинцов опешил и несколько мгновений непонимающе смотрел на своего подчиненного. В тишине, возникшей вдруг в комнате, было слышно только, как ветерок из окна шелестит исписанными листами.
– Кто убьет? – наконец сказал он. – Кого убьет?
– Муж Алену убьет… Колотит он ее смертным боем… И все из-за нас.
– Из-за нас? – от удивления Одинцов даже слегка к нему наклонился. – А я-то при чем? И откуда вам об этом известно?
– Я в Разгуляевке был, – вздохнул Соколов.
– Я же приказывал вам остаться.
– Ну, чего уж теперь-то? – Ефрейтор вынул папиросу и тоже закурил. – Я сначала не хотел идти. Вернулся даже с полдороги. А потом думаю – нет, лучше схожу. Ну, и сходил…
