Геннадий Ананьев - Вокруг трона Ивана Грозного
Около полугода княгиня Ефросиния ждала чуда, что мужа освободят, и вместе с тем беспокоилась за судьбу княжича Владимира; но Елена-блудница не думала освобождать Старицкого, однако не решилась поднять руку на вдову и несчастного сироту; более того, после смерти Андрея Старицкого она пригласила княгиню Ефросинию и княжича Владимира в Кремль на его похороны, которые устроила пышно, но после того, как гроб был опущен в могилу в соборе Святого Михаила, вдову с сиротой взяли под стражу и отвезли в Верею под неусыпный надзор.
Разве такое забудется?
Они вынуждены были терпеливо ждать перемен в Кремле, которые наступили вскорости. Елена-блудница скончалась во цвете лет (по слухам, её отравили), князья Шуйские взяли верх, Овчину-Телепнева оковали, но это не принесло в Верею успокоения: Шуйские вполне могли расправиться с княжичем Владимиром, как с законным претендентом на престол после смерти малолетнего Ивана, какую они ему готовили.
Увы, бодливой корове Бог рогов не даёт: Василий Шуйский, уже почитавший себя царём всей России, внезапно скончался. Шли разговоры, что князя тоже отравили. Продолжатель его дела Иван Шуйский не смог устоять против ловких каверз Бельских, хотя даже взял под стражу Ивана Бельского, обвинив его в отравлении брата, низложил митрополита Даниила, но им же возведённый в сан митрополита Иосав изменил ему — Бельские победили.
В Верее вздохнули свободней и не ошиблись: княгиню Ефросинию с сыном вызвали в Кремль.
Поначалу их поместили в уединённом домике почти у самой кремлёвской стены, но вскорости представили государю Ивану Васильевичу — двоюродные братья обнялись, и тут же царь своей волей вернул князю Владимиру Андреевичу и его матери все прежние богатые вотчины, добавив к ним ещё и Дмитров. Им было позволено иметь свой двор, дружину, бояр и слуг ближних. Вернули им и кремлёвский теремной дворец.
Зажили Иван Васильевич и Владимир Андреевич как любящие братья, с годами мужая, даже когда царь обрёл полную самодержавную власть и перестал нуждаться в поддержке, он не оттолкнул двоюродного брата от себя. В походах Владимир Андреевич почти всегда находился при стремени царя, в Думе сидел на почётном месте, впереди перворядных, вхож был к самодержцу в любое время, что особенно значимо. Княгине Ефросинии радоваться бы такому миру и согласию, но она постоянно внушала сыну, что не он должен служить Ивану, а Иван — ему.
Время шло. Иван Васильевич набирал царственную силу, всё могущественней становилась и Россия. Она могла уже не только отбиваться от алчных соседей, но и сама учить ворогов уму-разуму. Первой поплатилась Казань — разбойное гнездо, разорявшее Среднее Поволжье чуть ли не ежегодными грабительскими набегами. Она пала. Россия ликовала. Ещё более ликовал сам Иван Васильевич, теперь уже Грозный. У него, что называется, радость на радость: сын родился. Наследник престола.
Князь Владимир Андреевич с полной искренностью (его ещё не смутила основательно мать) разделял радость двоюродного брата, особенно он был обрадован, когда Иван Васильевич предложил ему стать крестным отцом царевича Дмитрия.
Вот в это самое время княгиня Ефросиния надумала начать решительное наступление.
Царский поезд с наследником, которого крестили в Троице-Сергиевой лавре, возвратился в Кремль. Запировала Москва. Вся. От мала до велика, от простолюдина до боярина думного, князя знатного. Осушались кубки с вином заморским, с мёдом хмельным за здоровье царя и его сына-наследника; княгиня же Ефросиния вроде бы замкнулась, ожидая окончания пиршеств, и только-только они оттеснились деловой жизнью, княгиня позвала сына в свои покои.
— Набражничался с нагуленным царём? — с грустной ухмылкой спросила она.
— Радость-то какая. И — честь. Я — крестный отец наследника.
— Дубина ты стоеросовая! Тебе ли радоваться?!
— Ты снова за своё, матушка. В ладу с братом-государем худое ли житьё?
— Буду на своём стоять, пока не достучусь до твоего, сын, разума. Я тебе не единожды сказывала: твой удел — править Россией. Государить. Ты с Иваном бражничай, но начинай исподволь примерять престол под себя. Я тебе говорила, тоже не единожды, что истинная духовная Василия Ивановича моим старанием сохранена. По ней тебе наследовать царство. Его переиначила Елена-блудница. Только придёт время, и истина во весь голос заявит о себе. Вот тогда и сгодятся тебе сторонники твои, коими старательно обзаводись.
Долгий разговор в тот вечер был у матери с сыном. Весьма основательный. Княгиня Ефросиния убеждала:
— Ты умён, осанист, пригож и велеречив в беседах с людьми, — пела она хвалу сыну. — Ты со всеми можешь ладить, вот и плоти людишек возле себя. Да не только бояр думных и князей, не отворачивай лика даже от дворян, привечай их посулами, лаской. Они более, чем князья, чтят, когда в общении с ними не чинятся. Вот тогда ты в нужный момент не останешься без крепкой поддержки.
— Дай время подумать, прежде чем ответить тебе?
— Хорошо. Думай.
Она, однако, не пустила раздумья сына на самотёк, продолжая при всяком удобном случае склонять его к своей вере, и в конце концов своего добилась: князь Владимир Андреевич не просто пообещал матушке следовать её советам, но и сам загорелся идеей обретения престола.
Вот так и вплелась в отношения братьев фальшь. Иван Васильевич, возможно, долго не почувствовал бы её, если бы не Тайный дьяк. С большой опаской, но он всё же доложил:
— Брат твой, государь, сети плетёт за твоей спиной.
— Не смей хулить князя Владимира! — вспыхнул царь Иван Васильевич. — Моя семья — не для тебя орех.
Осадить-то строго осадил Тайного дьяка — приглядевшись же, понял: Владимир Андреевич стал каким-то иным. С окончательным выводом, однако, царь не поспешил. Определил себе повнимательней приглядываться какое-то время, а при необходимости проверить, верны ли подозрения.
Некоторые дальновидные думные бояре, да и не только они, но и смышлёные дворяне сразу сообразили, что не так страшен недуг государя, как о том сообщал дьяк Михайлов. Поводов к такому умозаключению было вполне достаточно (если бы не хитрость, которую мы бы сейчас назвали дипломатическим недугом): при болезни государя наверняка опочивальню его не покидал бы лекарь, а коль речь идёт о жизни и смерти, то и митрополит был бы давно тут как тут. Увы, к Ивану Грозному никого не впускали, кроме дьяка Михайлова, и весть о «смертном одре» и воле государя о присяге царевичу Дмитрию исходила именно из его уст.
Не все, однако, обратили внимание на подобные мелочи. В сенях после долгого молчания тишину взорвал гневный баритон князя Андрея Шуйского:
— Снова младенец на троне! Доколе?!
И пошло-поехало. Раскололись бояре, заполнившие сени перед опочивальней Ивана Грозного. Дьяк Михайлов, братья Михаил и Владимир Воротынские, Иван Мстиславский, Дмитрий Полецкий, Иван Шереметев, Михайло Морозов, Захарьины-Юрьевы, родственники царицы, твёрдо стояли за присягу Дмитрию, а вот Шуйские, Иван Пронский-Турунтай, Симеон Ростовский, Дмитрий Немый-Оболенский настаивали на том, чтобы присягать князю Владимиру Андреевичу. Последних исподволь поддерживали Сильвестр с Адашевым. Они, уже переговорив тайно со слугой ближним Владимира Старицкого, передали совет князю прибыть во дворец самому лично и сделать так, чтобы на Соборной площади кто-либо из бояр княжеских прочитал духовную Василия Ивановича, не исправленную царевной Еленой и Овчиной-Телепневым.
Посчитав разумным совет Сильвестра с Адашевым, княгиня Ефросиния позволила сыну отправиться во дворец, пройти в опочивальню Ивана и объясниться с братом у одра его, сама же решила выйти на Соборную площадь, которая была битком набита обывателями, пекущимися о царе, и прочитать духовную Василия Ивановича, показав всем, что она утверждена его личной подписью и золотой царской печатью.
Пока княгиня Ефросиния глаголила на Соборной площади, а князь Владимир Андреевич пытался войти в покои Ивана Грозного (дорогу ему заступали Михайлов и братья Воротынские), хитрованы, понявшие глубинную суть происходившего, торопливо делали выгодное для себя дело. Особенно развернулся думный дворянин Малюта Скуратов-Бельский — его старанием все кремлёвские дворяне начали присягать Дмитрию. Более того, Малюта Скуратов, воспользовавшийся тем, что воевода полка князь Владимир Воротынский вместе с остальными боярами находились в сенях перед опочивальней Ивана Грозного, уговорил тысяцких и сотников царёва полка привести к присяге царевичу Дмитрию своих подчинённых. Сделать это удалось. А полк — это великая сила. Неодолимая.
Дьяку Михайлову стало скоро об этом известно, и он поспешил в опочивальню к Ивану Грозному, чтобы сообщить столь важную новость. Вышел он от царя ещё более возбуждённым и заявил громогласно:
