Театр тающих теней. Под знаком волка - Афанасьева Елена

— Неправда. Ты сейчас меня расчетливой стервой выставить хочешь, типа третьей жены Оленя, Ирки, которая его бросила, пока он в тюрьме был.

Ага, Ликин «король-солнце» или «король-олень» еще и в тюрьме посидел!

— Расчетливой — да! Только расчет твой не материальный, а душевный. Стервой — нет… Хотя, отчасти. Ты подсознательно ищешь того, кто твоей внутренней стерве не даст вырваться и пожрать всё вокруг. Ищешь укротителя своих порывов, которые пожирают не только тебя, но и всё вокруг. Но, на свою беду, сама всех своих укротителей и укрощаешь. Или очаровываешь…

— Жень, ну неправда! — Лика даже оторвалась от своих табличек с описанием работ и замерла посреди выставочного зала. — Ты ж Оленя насколько дольше моего знаешь. Такой он сейчас, как был?! Такой?! Разве такие у него глаза были? А реакции? А драйв? Где всё это?

— А ты бы хотела, чтобы у пилота, которого пересадили с истребителя на кукурузник, все тот же огонь в глазах пылал? Отправь тебя сейчас вместо твоих дубайских замков доску передовиков в сельском Доме культуры рисовать — будут у тебя глаза гореть? А я Лёшку не на вершине узнала, гораздо раньше.

Ага, «Олень», стало быть, Лёшка…

Аня тем временем рисовать устала и тянет Далю за руку гулять, а той хочется дослушать странный разговор двух взрослых женщин. Мамины разговоры с подругами слушать никогда не хотелось, у той вечно всё про работу, а здесь…

— Оттого все его взлеты мимо моего сознания прошли, — продолжает Женя. — Я же в нем всегда мальчишку видела, с которым нас в третьем классе рассадили по разным партам, а он в четвертом упрямо пересел обратно ко мне. Оленев и Лёшка, который списывать мне алгебру давал, для меня один человек. И для меня, что вместо него сочинение написать, что из тюрьмы вызволить, тоже едино. А ты влюбилась, потому что увидела яркого, слепяще яркого, недоступного мужика.

— Ты всё же меня расчетливой выставляешь? — взвивается Лика. Зыркает в сторону Дали — та ей явно мешает, придется идти с Маней и Аней гулять.

Даля тихо говорит Ане, чтобы искала свою курточку, Мане, чтобы дорисовывала и собиралась. Женя, выудив Анину курточку из кучи привезенных из Москвы и не разобранных вещей, не отвечает подруге, а свою линию гнет:

— Ореол сверхбогатого и сверхвлиятельного мужчины не менее возбуждающ, чем он сам. Деньги, власть, возможность делать дело — вещи безумно сексуальные.

— Но не сами же по себе! — Лика, как настоящая южанка, будто из итальянского кино, входит в раж и руками говорит не меньше, чем словами: — Тот же Волчара богат не меньше…

«Так… У них кроме “оленя” еще и “волчара”. Просто зоопарк какой-то», — думает Даля, помогая Мане застегнуть ботиночки.

— …упал не так низко, как Олень, влияние осталось! Денег спрятать успел больше Оленя! И что — даром мне не нужен. Ну ни разу ничего внутри не дрогнуло! Пока дом ему и кабинет с комнатой отдыха делала, можно было декорации опробовать. Но ничего, даже ничего не колыхнулось.

— У тебя был объект — Олень.

— Но с Оленем за пять лет так ничего и не сложилось. Может, он до сих пор тебя любит?

Ага. Яркая Лика любит Оленя. Олень, точнее, Лёшка-Олень любит Женю. Женя любит Никиту, которого больше нет. Интересная жизнь у них! А Даля всегда думала, что после тридцати жизни нет. Жене с Ликой уже под сорок или все сорок пять, раз плакат про ягодку в комнате был, а какие страсти!

— Для Лёшки я — как для меня Никита — образ недостижимости. Только Олень с его мозгами это давно понял и навсегда меня в этом образе оставил.

Лика явно никак не может успокоиться, что Женя ее расчетливой назвала.

— Ты же понимаешь, что я не за деньгами гналась и не за статусом. И даже не за сексом…

— Не сложилось? — сквозь улыбку то ли спрашивает, то ли утверждает Женя.

Вау! В этом возрасте тоже есть секс, изумляется Даля! В любом возрасте, оказывается, есть секс. В ее только нет.

— Сложилось, но… Но бывало и лучше. Не в том дело…

— Может, именно в том, что «бывало и лучше»?

— Но с тем, с кем бывало и лучше, теперь по нулям. Тимка даже в Москву переехал, чтобы ближе быть, но ничего! Или я старше стала, и надо смириться, что такой чувственной любви, как в девятнадцать лет, уже не будет…

«…чувственной любви, как в девятнадцать». Знала бы Лика про ее чувственную любовь в ее девятнадцать, тяжело вздыхает Даля и помогает засунуть ножку в кроссовку теперь уже Ане!

— К Оленю тянуло, как к магниту железную стружку. Прилипала в мгновение. Нечто необъяснимое. Без него меня как отключали от розетки и дальше жить было нечем. Сама становилась пустой. А стоило в его розетку включиться, заряд шарашил такой мощности, что все мои предохранители вылетали к чертям собачьим, и всё внутри перегорало.

— У нас такой в детстве телевизор был — «Горизонт», — вспоминает Женя. — Цветной. Родители этим очень гордились, а что-то в нем коротило, и за вечер коробка предохранителей уходила. Пока отец мастера не нашел и тот всё поправил.

— Кто бы мне нашел такого мастера! Рядом с Оленем два взаимоисключающих процесса происходят одновременно — вся доверху заполняюсь энергией, я все свои лучшие проекты на этой энергии сделала, и тут же всё внутри сгорает. В полсекунды. Мастера не было, предохранитель заменить не успевали. Не раз, не два. Выгорела дотла. Агрегат восстановлению не подлежит. Магия Оленя действовать перестала, а где новый источник — неизвестно.

На этих словах Лики Ане удается-таки засунуть ножку в кроссовку, и девочки готовы идти на улицу, а Даля попутно задается вопросом, а ее источник энергии где? Не принц же?

И если следовать логике Жени, она сама себе такое желание с таким Принцем притянула, чтобы дальше страдать, как после папиной смерти страдает. Счастливой жить не научилась, и сама себя в этот треш с таким мужем втянула?

Но выйти на улицу не получается.

Из Москвы звонит Ирочка, которой, в свою очередь, позвонили приезжавшие на освидетельствование покойника менты. Женька им тогда денег сунула, прилично сунула, чтоб «отзвонились», она так и сказала: «отзвонились», и сообщили результаты вскрытия. И чтобы провели экспертизу воды из бутылки — подсыпал ли туда чего мой черный человек.

— У ценителя Вулфа гипогликемическая кома случилась, сахар с двадцати до трех упал. Вода здесь ни при чем. Вода в бутылке вполне обычная, без отклонений от нормы, — договорив по телефону, докладывает Женя. И добавляет: — Почудилось тебе, девочка-судьба…

Выжить! Агата Делфт. 1654 год. Ноябрь

Шесть недель ПОСЛЕ

Восемь часов утра

Селёдку посоленную лучше не брать. Соль дома еще есть. Взять свежую и засолить самим, выйдет дешевле.

Без Бритген, которой они теперь не могут платить, лишние дела ей самой некстати, но что поделать, если денег нет. Никаких денег нет. Придется, уложив детей вечером и накормив мужа, солить селедку самой. Как придется самой ощипывать и потрошить рождественского гуся, если каким-то чудом они смогут позволить себе его купить. До Рождества еще больше месяца. До пятого декабря, которого ждут все дети, всего две недели. Анетта ждет. И малому Йону рассказывает, что придет Синтеркласс с Черным Питом. И хорошим детям будет шоколадное печенье — kerstkransjes, а непослушным детям розги.

Откуда возьмется шоколадное печенье, если взяться ему неоткуда? Надежда только на чудо. Если она, Агата, за эти две недели успеет это чудо подготовить.

— Как поживаете, госпожа Агата? Как здоровье господина Ван Хогсволса? — Мария Тинс, владелица постоялого двора на соседней улице, останавливает ее на рынке.

— Спасибо, уже лучше, — кланяется соседке Агата. — Раны почти зажили. Ожог слишком медленно сходит. Мажем мазями, которые дал лекарь из больницы Святого Георгия. Боли у Ханса стали меньше. Но лекарь говорит, следы на лице теперь останутся навсегда.

— Бедный, бедный господин Ханс! — сетует соседка. — Но всё же вы счастливица, что муж жив.