Говард Фаст - Мои прославленные братья
— Шимъон, Шимъон, где Иегуда?
— Не знаю… не знаю…
Мы поползли по земле, осматривая лежащих. Кроме нас, не осталось в живых никого, никого… Мы ползли от трупа к трупу, н наконец мы нашли Иегуду. Ночь была черна, словно адская бездна, и как-то нашлись у нас силы поднять бездыханного Иегуду и унести из этого дьявольского места.
Мы двигались медленно, страшно медленно, и каждый шаг причинял нам боль. Временами мы проходили так близко от лагеря наемников, что отчетливо различали их голоса, — а потом мы отдалились от них и голоса их затихли в ночи. А мы все шли и шли. Не знаю, как долго мы шли. У той ночи не было ни начала, ни конца. Но наконец мы ухитрились отыскать какую-то узкую расселину в скалах, и здесь мы легли, положив рядом тело нашего брата, и, несмотря на дождь, мы сразу же, в крайнем изнеможении, погрузились в глубокий сон.
Не знаю, сколько было времени, когда мы проснулись на следующее утро. Дождь все еще лил, и небо было серым, и мы не видели ни наемников, ни того места, где мы вчера сражались.
У нас не было слов, не было слез. Все было кончено, и Иегуда, брат наш, Иегуда Маккавей, не имеющий равных, без страха и упрека, был мертв. Осторожно, бережно подняли мы его холодное тело. Все было кончено, все завершилось. Но мы шли и шли по направлению к Модиину, к нашему родному крову, — старому дому Мататьягу.
Нот у меня слов, чтобы поведать, что ощущал я тогда и о чем я мыслил, как не было слов в тот день ни у меня, ни у Ионатана. Иегуда был мертв.
И вот я пишу об этом, я, старик, старый еврей, который роется памятью в прошлом — в этой далекой и беспокойной юдоли воспоминаний. Я писал, но больше писать не в силах, ибо мне начинает казаться, что писать эту повесть бесцельно и лишено смысла.
Ночь — это мрачное время. И хотя царит сейчас мир на нашей земле, я, Шимъон, ничтожнейший из братьев, но знаю мира.
Часть пятая
ОТЧЕТ ЛЕГАТА ЛЕНТУЛЛА СИЛАНА
Иерусалим, Иудея
Докладываю благородному Сенату, что свою миссию я выполнил. Как мне было поручено, я отправился в страну евреев — или иегудим, как они себя именуют, и провел там три месяца, исполняя поручение Сената. В течение вышеозначенного времени я имел несколько встреч с их вождем этнархом Шимъоном или Маккавеем, как его здесь также называют. Во время этих встреч мы беседовали на самые разнообразные темы, в частности о будущих взаимоотношениях между Иудеей и Римом. Содержание этих бесед я изложу ниже в своем докладе, где осмелюсь также предложить некоторые рекомендации. Свободное от бесед с этнархом время я посвятил ознакомлению с их страной и обычаями, а также подготовке этого доклада.
Как мне было предписано, я отправился морем в Тир, где высадился на берег. Поскольку я ничего не знал о евреях и никогда не встречал и не видел ни одного из них до своего прибытия в Тир, я решил провести несколько дней в этом городе, дабы подготовиться к своему путешествию в Иудею. Тут я отправился в еврейский квартал, который в Тире довольно большой, и впервые познакомился с этим странным народом.
К счастью, у меня не было никаких трудностей с языком. Почти все народы, обитающие в этой части мира, говорят на арамейском языке, а он столь схож с диалектом, на котором изъясняются жители Карфагена — диалект же этот я освоил во время Пунических войн, — что весьма скоро я говорил по-арамейски почти так же легло, как местные жители.
Я осмелился бы посоветовать всем легатам и посланникам, направляемым в эти края, изучать арамейский язык, что будет способствовать более широкому распространению славы Рима и облегчит общение и обмен мыслями.
На арамейском языке изъясняются в повседневной жизни евреи, а также финикийцы, самаритяне, сирийцы, филистимляне и многие другие народы, населяющие эти области, — в том числе и греки.
Впрочем, евреи в определенных, особых случаях пользуются ивритом — древним языком своих, как они выражаются, „священных книг“; это язык, родственный арамейскому, но для меня едва понятный. Среди евреев обоими языками владеют, кажется, даже дети, но для повседневного общения знание арамейского языка было для меня вполне достаточно.
Что касается евреев города Тира, они доставляли мне гораздо меньше хлопот, чем местные власти. Последние сначала попытались ограничить меня в моих передвижениях. Однако я отправился к Малту, тирскому наместнику, и в недвусмысленных выражениях дал ему понять, что, каково бы ни было его ко мне отношение, все касающиеся этого подробности будут неукоснительно изложены в моем официальном отчете Сенату. После этого какое бы то ни было вмешательство в мои дела совершенно прекратилось.
У евреев, с другой стороны, имеются весьма четкие правила поведения по отношению к иностранцам, и, хотя большинство из них лишь отдаленно слышало о Риме и едва ли когда-нибудь видело римского гражданина, я был принят с величайшим гостеприимством, и никто не пытался воспрепятствовать мне посещать в пределах их небольшой общины любые места, даже помещения, где они молятся, так называемые „синагоги“.
Это меня чрезвычайно поразило тем более, что в первые же часы пребывания в Тире я заметил, что другие жители города относятся к евреям с ненавистью, подозрительностью и презрением. Ненависть эта присуща отнюдь не одним лишь жителям Тира: я сталкивался с нею в продолжение всего своего путешествия в Иудею. Даже рабы, находящиеся в Сирии в неописуемо жалком состоянии, всегда находят время и повод, чтобы выразить свою ненависть к евреям.
Столь устойчивые проявления вражды сильно меня заинтересовали, и мне кажется, что я обнаружил много факторов, питающих эту вражду. Некоторые из этих факторов я перечислю и постараюсь объяснить ниже.
О евреях Тира я не буду много говорить, ибо мне представляется более полезным описать, каковы были мои первые впечатления о евреях, живущих в своей родной стране — в Иудее. Однако я должен упомянуть, что тирские евреи решительно во всем ведут себя иначе, чем другие жители города, они даже не едят ту пищу и не пьют то вино, что все другие.
И имеется еще нечто такое, что свойственно и жителям Иудеи, но особенно заметно в нееврейской земле, — это яростная и непреклонная гордость и сознание собственного превосходства, которые каким-то странным образом сочетаются с невероятным смирением — свойством, одновременно привлекающим и отталкивающим, так что с самого начала, невзирая на все радушие евреев, мне приходилось сдерживаться, чтобы не выразить своей неприязни.
Среди них я нашел и нанял себе в проводники старика, некоего Аарона бен Леви или по-нашему Аарона сына Леви.
Нужно отметить, что у этих людей нет фамилий, однако скромнейшие из них подробно и точно прослеживают свою генеалогию до пятого, или десятого, или даже пятнадцатого колена. То, что евреи — народ весьма древний, никто не может отрицать.
Очень вероятно, что они — самый древний народ в этой части мира, и они отчетливо ощущают свою связь с прошлым, что вызывает удивление и в то же время раздражает.
Этот Аарон бен Леви оказался совершенно неоценимым как в качестве проводника, так и в получении полезных сведений. Он всю свою жизнь был погонщиком верблюдов и караванщиком, за исключением нескольких лет, когда он сражался под знаменами Маккавея. И он не только досконально знал каждую дорогу и каждую тропинку в Палестине, но также был чрезвычайно полезен своими рассказами о еврейских войнах. Я приобрел лошадь и седло за семнадцать шекелей (каковую стоимость я включил в общую платежную ведомость, наряду со стоимостью осла, купленного для старика), и мы двинулись по большому прибрежному тракту на юг, в Иудею.
Я должен сказать несколько слов об этом моем погонщике верблюдов, поскольку многие его черты типичны для евреев, и знание их особенностей может оказаться важным при оценке возможностей этого народа и той несомненной угрозы, какую он может собою представлять. Аарону бен Леви было далеко за шестьдесят, но он был сухой, крепкий и весь коричневый, как орех.
У него большой тонкий нос, блестящие и надменные серые глаза, и он сохранил большую часть зубов. В отличие от большинства евреев, которые довольно высокого роста — выше других народов, обитающих в этих краях, и даже римлян, — Аарон бен Леви был невысок и сгорблен, но держался он возмутительно гордо. Несмотря на то, что до поступления ко мне на службу он более года был без работы и почти нищенствовал, живя за счет подаяний своей общины, он вел себя так, словно, принимая от меня деньги, он оказывал мне великую честь.
Хотя ни словом и ни взглядом он меня не оскорблял, в каждой его фразе и в каждом движении каким-то образом чувствовалось снисходительное презрение ко мне, достаточно ясно показывающее, что я полное ничтожество, которое он себе объясняет случайностью моего рождения и, следовательно, я в этом не совсем виноват.
