Явдат Ильясов - Стрела и солнце
Двор превратился в пруд. На месте колодца сердито булькал водоворот. На все, что было во дворе — дерево, камень, глину, — лег тонкой глазурью холодный мокрый отблеск дождя.
За оградой, точно колыбель умирающего ребенка, тонко, жалобно и надрывно скрипели голые деревья. Судорожно и безнадежно бились о камень разомкнутые, растрепанные бурей ползучие стебли плюща. С яростью, как скиф наездник в набеге, свистел и визжал северо-восточный ветер.
В сгущающейся темноте, то заглушаемый резкими порывами борея, то ясно выступая в короткий миг затишья, где-то близко раздавался острый, беспомощный крик совы.
Под обрывом бушевало море. Казалось, все медведи, дикие коты, свиньи, козлы, волки, которых тавры били в горных лесах сотни лет, ожили и собрались там, внизу, и рычат, ревут, трубят, воют, карабкаясь на гулко вздрагивающие утесы.
Даже оголтелые разбойники не вышли бы в такой вечер на промысел, предпочитая отсидеться в тепле, у огонька.
Гикия, устав от невеселых дум, собралась уже лечь, когда к ней постучался старый привратник.
— У ворот люди, — сообщил он встревоженно.
— Из Херсонеса? — встрепенулась Гикия.
Посланцы Ламаха редко появлялись на даче, особенно после того, как рабы, по заведенному тут порядку, угнали в город почти весь скот и вывезли шерсть, пшеницу и вино.
Старик скупо сетовал в письмах на то, что из-за множества дел не может навестить «дорогих детей» и звал их домой. Гикия обещала скоро вернуться, но все не решалась собраться в путь. Отношения с мужем зашли в тупик, и она все раздумывала, как быть, стоит ли тащить семейные раздоры в город, на глаза отцу.
Только сейчас она поняла, как надоела ей усадьба, как хочется в Херсонес. Новое письмо Ламаха могло внести разрядку, дать толчок к действию. Может быть там, среди людей, Орест, совсем одичавший в глухом углу, встряхнется… Хотя… Да, наверное, этих людей прислал отец! Бедняги, задержались, видно, а пути, попали под дождь.
Обрадованная переменой событий, она, не слушая возражений привратника, решила сама встретить гостей. Завернулась в теплый плащ и побежала, шлепая по лужам, к железной решетке, запирающей вход в усадьбу. Привратник следовал за нею.
Она уловила сердитый голос раба, который переругивался с теми, кто стоял на улице:
— Зачем тебе Орест?
Порыв ледяного ветра донес до слуха женщины чьи-то гнусавые, певуче-растянутые слова.
— Я скажу об этом самому Оресту-у. Кх, кх! Открой, тыквенная голова, быстро-о!
Гикия вздрогнула — и голос, и выговор показались ей как-будто знакомыми, но где и когда она их слышала?
— Спроси, откуда они, — приказала Гикия привратнику.
— Откуда вы? Скорей отвечайте, тут сама госпожа.
— А-а, госпожа! Радуйтесь, почтенная. Таково ваше гостеприимство, херсонеситы? Заставляете друзей мерзнуть у ворот, как бродячих собак. Мы из Боспора. Нас прислал Асандр. У него письмо к царевичу Оресту.
При тусклом свете фонаря, укрытого привратником от дождя полою ветхой одежды, Гикия увидела — пришелец просунул меж прутьев решетки, чтобы показать, что он не лжет, кожаный футляр со свисающей на шнуре печатью.
Раб вопросительно посмотрел на Гикию.
Она колебалась. Что принесли с собой ночные гости? Хорошее или плохое? Сердце замерло на мгновение в предчувствии недоброго. Но женщина тут же взяла себя в руки. Что за чепуха, как говорит Орест. Хорошо, что хоть кто-нибудь, да явился. Пусть даже боспоряне. Все-таки событие в невыносимо-однообразной жизни.
— Открой, — кивнула Гикия привратнику.
Знать бы ей, каких гостей она решила впустить.
Боспорян проводили в господский дом. Вода лила с них, словно с только что выловленных утопленников. Они мелко стучали зубами и нелепо передергивались от холода. Самый молодой чихал, фыркал и встряхивался, точно пес, выкупавшийся в студеном ручье.
— Асандр шлет привет дочери Ламаха, — медленно, непослушным языком и замерзшими губами выговорил один из гостей — бледный человек с маслянисто-черной, как смола, бородой, сбрасывая с трясущихся плеч промокший насквозь плащ. — Дозволь увидеть нашего друга Ореста.
Боспорян, видимо, нисколько не смутило то, что их встретила женщина — ведь по обычаю ей полагалось бы с приходом посторонних мужчин тотчас же убраться наверх, на женскую половину. Они, безусловно, сразу догадались, кто из супругов тут полновластный хозяин.
— Царевич у себя в комнате, — с холодной сдержанностью сказала Гикия. — Клеариста, проводи гостей к господину. Вели Тавру, чтоб принес вина, еды, теплую одежду. Пусть согреются с дороги.
— Да ниспошлют боги всяческих благ тебе, присночтимая хозяйка! — прогнусавил чернобородый боспорянин.
— На доброе счастье.
Гикия удалилась из передней к себе, на женскую половину. Спать? Теперь ей было не до сна. Что пишет Асандр сыну? Переменится ли Орест с приходом гостей? И где, где она видела этого бледного человека? Скорей бы пришла Клеариста.
— Когда я привела гостей, — рассказала служанка, вернувшись, — господин сперва очень удивился, потом побледнел, нахмурился. Рывком так поднялся из-за стола. Отступил к стене, кулаки сжал. Не то испугался, не то рассердился, я не поняла. Они учтиво поклонились ему, и этот, который гнусавит, отдал господину письмо. Господин вытащил из футляра свиток, прочитал и тут же потемнел весь. Пошарил возле себя, как слепой, кое-как нащупал кресло и сел, будто сразу сил своих лишился. А гнусавый приказал Тавру подбросить в жаровню горячих углей, принести сухой одежды, побольше вина, хлеба, сыра, мяса, потом велел мне и Тавру уйти. И сказал, чтоб никто их не беспокоил до утра. Ну, я и ушла, и Тавр тоже…
— Вот что, Клеариста! — загорелась Гикия. — Иди, подслушай, о чем они говорят, ладно? Только обувь сними, чтоб шагов твоих не услышали… Ступай, ступай!
Служанка покорно и понимающе кивнула, тихонько выбралась за дверь и зашлепала вниз, но почти тут же, спустя несколько минут, боком ввалилась в комнату, голубая от ужаса, с выпученными глазами и перекошенным ртом.
— Что с тобой? — всполошилась Гикия.
— Ох!.. Только я сунулась на мужскую половину — ох! и добралась до комнаты господина, как вдруг кто-то как схватит меня за плечо — ох! Гляжу — это один из тех троих — ох! Чего, говорит, ты, говорит, дрянь, говорит, здесь, говорит, потеряла? Ох!.. Дело, сказала я ему, у меня, сказала я ему, тут есть, сказала я ему. Тогда он как-то дико так поглядел на меня — ох! — да как зашипит, словно змея: «Пошла вон отсюда — ох! — пока я тебе уши не обрубил…» Ох! Чуть жива добралась…
— Что у них там происходит? — встревожилась Гикня,
Поскольку боспоряне не хотят, чтобы их подслушивали, значит, они скрывают нечто серьезное, а может быть — и опасное! Что? Боже! Услышать бы хоть два-три слова из их разговора… Всего два-три слова могут навести на правильную разгадку тайны. Но как подобраться к комнате Ореста?
У единственной двери — боспорянин, через потолок ничего не услышишь. Остается — выйти во двор и подкрасться к окну…
Правда, оно сейчас плотно закрыто ставней, увидеть ничего не удастся, но зато можно будет кое-что разобрать на слух. Конечно, подслушивать нехорошо… но кто их знает, о чем они совещаются? Ведь это — боспоряне.
Гикия велела Клеаристе никуда не отлучаться, закуталась в толстое покрывало и выскользнула наружу.
Буря свирепствовала с прежней силой. Ревело море. Ветер, казалось, задался целью разнести усадьбу. Он грохотал черепицей на крышах, наваливался на дуб, стараясь повалить, с треском обламывал ветви, гонял по огромной луже, образовавшейся во дворе, волну за волной и с плеском обливал стены дома потоками холодного дождя. Гикия спряталась за дубом, который стонал и покряхтывал, будто старый человек, и приникла к окну комнаты, где жил Орест. Оно было третьим справа от выхода.
На счастье, в ставне нашлась узкая щель, и Гикия сразу же увидела лицо Ореста.
Оно испугало женщину своей угрюмостью. Муж посмотрел налево от себя (очевидно, там сидел гнусавый боспорянин) и что-то сказал, но что — Гикия не уловила. Мешал ветер, к тому же разговор, надо полагать, велся вполголоса.
Гикия не теряла надежды сделать важное открытие и не отходила от окна.
Дождь, насквозь и обильно, до последней нитки, пропитав покрывало, заструился по плечам, спине и бедрам, так же равнодушно обтекая их, как голый камень за оградой. Ноги, утопая до икр в студеной воде, окоченели и утратили чувствительность, словно вместо живых ступней женщине приладили деревянные.
Орест поднялся, исчез из поля зрения, потом снова появился. Вероятно, слушая гостя, он расхаживал по комнате. Вдруг он остановился, резко повернулся, и Гикия услышала слова, произнесенные громко и четко:
— Нет!
Очень гневно, судя по срывающемуся голосу, заговорил гость:
— Асандр… ждет… наследник… поедешь… Пантикапей…
