Роберт Виппер - Иван Грозный
Получается странное противоречие: великие организаторы Москвы, Иван III и Иван IV, оказываются, в то же самое время и виновниками ее катастрофы.
Русским историкам XIX века, поскольку они доверяли идеям оппозиционеров XVI столетия, пришлось примирять суровые суждения современников с общей благоприятной оценкой державной политики московского правительства. Казалось, выход из противоречия состоит в том, что осторожная система основателя державы была испорчена личным произволом его внука, предпоследнего самодержца из династии Рюриковичей. Поэтому бесчинства опричнины Грозного, его странная беспокойная администрация должны были служить объяснением последующей "разрухи". Все крупное, что было сделано во время его молодости, как бы заглушено и опрокинуто его неистовыми капризами. В. О. Ключевский видит в опричнине борьбу не с порядками, а с лицами, в самом Иване IV признает лишь талантливого дилетанта. С. Ф. Платонов, хотя допускает в опричнине широкий и во многих отношениях целесообразный военно-административный план, все-таки находит в деятельности Грозного нервическую переброску людей и служебных поручений, непрерывный разгон и разгром, который не давал никому осесть на месте и заниматься делом, а потому в конце концов разрушал основы созданного в ранние годы Ивана IV порядка и таким образом приблизил "смуту".
В этих суждениях забывалось одно очень существенное обстоятельство, а именно то, что крупнейшие социальные и административные реформы Грозного – борьба с княжатами, возвышение за счет старого боярства неродовитых людей, усиление военной повинности и народной тяготы, централизация управления – происходило не в мирную пору, а среди величайших военных потрясений. В сущности, все царствование Ивана IV было почти сплошной непрекращающейся войной. В 1551-1556 гг. идет борьба за Поволжье. С 1558 г., в течение двадцати четырех лет, тянется крупнейшая из войн русской истории – борьба за Ливонию, за выход к морю, осложненная жестокими столкновениями с Крымом, Польшей и Швецией.
Положение весьма похоже на то, в каком находился Петр I, жизненной целью которого было завоевание того же самого "окна в Европу".
Исторический приговор об Иване Грозном во всяком случае не должен быть строже, чем о Петре I, принимая во внимание, что условия, в которых действовал московский царь в XVI веке, были несравненно более тяжелыми. И уж если осуждать Грозного, то придется поставить ему в вину или самую идею войны, или, по крайней мере, то, что он не смог во-время бросить неудавшееся предприятие, что он сокрушал в Ливонии лучшие силы своей державы. Но чем больше мы будем настаивать на обвинениях такого рода, тем дальше мы уйдем от характеристики Ивана IV, как капризного тирана.
Если Грозный заблуждался относительно возможности приобретения Балтийского побережья, то во всяком случае не легкомыслием и не прихотью веет от железной настойчивости, с какой он ведет борьбу, отправляет год за годом в бой свои вооруженные силы, пускает в ход свое техническое административное и торгово-политическое искусство, действует угрозой и лаской, неотступно и на десятки ладов, на население вновь приобретенной страны, старается привлечь иностранцев, усилить энергию русских промышленников.
3
Присущая историкам XIX века узость суждений об Иване Грозном находит себе объяснение как в том, что они не знали многих важнейших источников, открывшихся в последние два десятилетия, так и в том, что они принадлежали по большей части к либерально-буржуазной школе.
Они легко поддавались влиянию одного из блестящих писателей героического века либерализма, Флетчера, известное сочинение которого о Русском государстве появилось в свет в результате его миссии в Москву в 1589 г.
Флетчер приехал в Москву через пять лет после смерти Грозного поправить расстроенное дело английской торговой компании, пострадавшей от своих же агентов, и хлопотать о дальнейшем расширении ее прав и монополии в пределах Московского государства.
При церемонном московском дворе он нарушил этикет, отказавшись прочитать полностью весь царский титул, за что был лишен личных аудиенций у царя, вынужден вести переговоры с чиновником – дьяком Щелкаловым и этим с самого начала поставил себя в невыгодное положение.
Надо было оправдаться в своей неудаче перед королевой, а Флетчер рассчитывал занять место придворного историографа Елизаветы. Он решил, что достигнет той и другой цели, если даст описание Московского царства характеристикой порядков, "совершенно не похожих на правление Вашего величества", как он пишет в предисловии, если изобразит Москву в качестве страны варварской, управляемой жестокими азиатскими приемами, невежественной, погибающей от застоя и незнакомства с просвещенной Европой; на этом мрачном фоне тем ярче должно было выделиться законосообразное, основанное на первоначальном договоре правление английской королевы.
По Флетчеру, в России народ и правительство стоят друг друга, пороки той и другой стороны взаимно обусловлены. Русские лживы, недобросовестны, склонны к насилию, исполнены недоверия друг к другу; русский народ расколот надвое, высшие и низшие классы ненавидят друг друга. А происходит это от жестокого и злонамеренного управления, от сознательной политики правительства, поддерживаемого хитростью своекорыстного духовенства, которое старается держать народ в невежестве. Иван Грозный, для Флетчера, "человек высокого ума и тонкий политик в своем роде", – чистейший представитель адски-маккиавелистической политики. Он разгромил родовую аристократию, истребил ненавистных ему "благородных", вытащил из грязи и неизвестности новых людей вовсе не по демократическим побуждениям, а для того, чтобы разжечь вражду классов и тем безнаказаннее господствовать над ними. С той же целью он позволяет своим чиновникам притеснять и грабить народ.
Флетчер постоянно возвращается к теме о невероятном утеснении простого народа, хотя не может привести в пользу этого утверждения никаких фактов.
С. М. Середонин в основательной работе своей о Флетчере показал, как поверхностны и часто неверны у этого писателя данные, относящиеся к строю московских учреждений, как подчиняется его картина русской администрации предвзятым его идеям. Одним из разительных примеров такого легкомыслия и недобросовестности Флетчера может служить его объяснение роли губных старост, которых он считает помощниками и подчиненными присылаемых из центра наместников и чиновников: он совершенно не вник в характерное для Москвы XVI века местное самоуправление. Легковесность наблюдений Флетчера лишила его, между прочим, очень для него важной иллюстрации деспотизма Грозного: он ничего не говорит об опричнине, хотя многое в этом учреждении очень подходило бы для лишнего обвинения царя в узком эгоизме.
Флетчер писал в эпоху зарождения политического либерализма, представленного в XVI веке талантливой школой "монархомахов" (французских публицистов, осуждавших неограниченную монархию). Их красивые, звучные и смелые фразы о вреде неограниченной монархии, о защите прав народа представителями общественного мнения, о разумности парламентаризма – закрывают часто бессодержательность их собственной программы, аристократическую узость и своекорыстие того класса, к которому принадлежали ораторы и писатели, прославляющие свободу. В XIX веке историки, увлекавшиеся всеми видами оппозиции самодержавию, легко попадали в колею ранних наивных обличений деспотизма и потому охотно принимали суждения отцов либерализма, публицистов XVI века.
Флетчер, не имевший успеха в свое время, преследуемый английской торговой компанией, которая боялась, чтобы его резкая критика не испортила ее отношений с Москвой, был высоко оценен в XIX веке. Его политические приговоры, его обличения русского народа пришлись по вкусу тем историкам, которые не сумели понять глубоких дарований, великой умственной, социальной и технической одаренности русского народа.
4
Последними в порядке открытия документами иностранного происхождения, которые могли, в том или другом смысле, повлиять на суждения об Иване Грозном русских историков XX века, были Записки о Московии Штадена и Шлихтинга.
Если бы они появились на 15-20 лет раньше, когда в русской исторической науке еще были возможны споры о психической нормальности или извращенности Ивана Грозного, когда многие по-старому трактовали опричнину, как аппарат для исполнения произвольных опал, конфискаций и казней, то картинки, набросанные немцами-опричниками, и даже их фразеология имели бы успех, усилили бы позицию тех ученых, которые развивали теорию господства личного произвола и нервических капризов в политике Грозного. Они были бы готовы сказать всякому скептику: "Что же спорить, когда здесь показания свидетелей!"
