А. Шеллер-Михайлов - Дворец и монастырь
– Не дадим присяги! – упрямо кричали одни.
– Кто смеет ослушаться государя? – с угрозой кричали другие.
– Захарьиным креста не будем целовать, – противились первые, оправдывая свое поведение. – Царевич Димитрий младенец, не он править будет. Захарьины все заберут в свои руки.
Более всех волновался князь Владимир Андреевич, наотрез сказав, что присягать не будет.
– Ослушник царев! – грозно крикнул ему князь Воротынский.
– Да смеешь ли ты-то браниться со мною? – накинулся на него князь Владимир Андреевич. – Не знаешь, кто я?
– Не браниться, а и драться с тобою смею! – закричал грозно князь Воротынский. – Я слуга государей Ивана Васильевича и Димитрия Ивановича. Не я велю присягать, а они!
Больной царь услышал этот шум, узнал, в чем дело, и смутился. Он позвал к себе бояр и стал с трудом говорить, приподнявшись на локте на своем ложе.
– Если вы сыну моему Димитрию креста не целуете, значит, другой Царь у вас есть, – начал он, – а ведь вы целовали мне крест не один раз, что мимо нас других государей вам не искать. Я вас привожу к крестному целованию, велю вам служить сыну моему Димитрию, а не Захарьиным.
Говорить ему было очень тяжело. Едва переводя дух, он тоскливо сказал:
– Я с вами говорить не могу много… Вы души свои забыли, нам и детям нашим служить не хотите, в чем нам крест целовали, того не помните, а кто не хочет служить государю-младенцу, тот и большому служить не захочет, а если мы вам не надобны, то это на душах ваших…
Он утомился, упав без сил на подушки и проговорив еще раз:
– Не могу говорить!
Первый отозвался на его слова изворотливый и хитрый князь Иван Михайлович Шуйский:
– Нам нельзя целовать крест не перед государем; перед кем нам целовать крест, когда государя тут нет?
Это была пустая отговорка желавшего выгородить себя на всякий случай придворного. Окольничий Феодор Адашев, отец царского любимца, высказался прямее и проще:
– Тебе, государь, и сыну твоему, царевичу князю Димитрию, крест целовали, а Захарьиным Даниле с братьею нам не служить; сын твой еще в пеленках, а владеть нами будут Захарьины, а мы уж и в твое малолетство беды видали многие, сам знаешь.
Царь молчал, сознавая, что его уже считают ни за что, что его не хотят слушать. В его воображении проносились страшные картины того, что ожидает его жену и сына. Представить ужасы этого положения было легко, потому что он хорошо помнил смерть своей матери, свое сиротство. И теперь будет то же, хуже еще будет.
Отпустив ослушников и узнав, что некоторые из испугавшихся за себя бояр уже присягнули, он призвал к себе их и обратился к присягнувшим князьям Мстиславскому и Воротынскому с пугливою мольбою:
– Не дайте боярам извести моего сына, бегите с ним в чужую землю. Укройте их от врагов.
Потом сказал стоявшим тут же и совершенно растерявшимся в решительную минуту Захарьиным:
– А вы, Захарьины, чего испугались? Думаете, что бояре вас пощадят? Нет, вы у них первые мертвецы, так вы бы за сына моего и за мать его умерли, а жены моей на поругание боярам не дали.
Среди бояр между тем началась смута. Никто не знал, за кого выгоднее стоять, к кому следует примкнуть. Упрекая друг друга и перебраниваясь, все князья и бояре, привыкнувшие к розни и боявшиеся друг друга, начали, наконец, один за другим присягать младенцу Димитрию. Многие из них понимали, что в случае нужды это их ни к чему не обязывает. Клятвам приходилось изменять не раз, и это смущало не многих. Но об этом им следовало подумать раньше, так как их временное упрямство раскрыло перед больным царем настоящее положение дел и подняло в душе бурю, которую успокоить было нелегко. Он прозрел.
В это время князь Владимир Андреевич и его мать подлили еще более масла в огонь: они у себя в доме раздавали жалованье детям боярским, желая подкупить их в свою пользу. Бояре, стоявшие за присягу, попрекали их, ругали, наускивали на них чернь и даже самовольно запретили князю Владимиру Андреевичу вход к государю. Москва волновалась. Во дворце произошло новое столкновение – столкновение бояр с Сильвестром, выступившим защитником князя Владимира Андреевича перед царем. Сильвестр всегда любил князя Владимира Андреевича, давно зная его за доброго и мягкосердечного человека, которого горячо любили все близко стоявшие к нему люди. Сближение знаменитого иерея с князем Старицким произошло ранее даже того времени, когда Сильвестр явился перед царем. Все это знали и теперь считали проповедника пособником князя, а значит, и противником царевича Димитрия, Анастасии и Захарьиных. Заступничество за князя Владимира со стороны Сильвестра показалось подозрительным, а в том числе и самому царю. Бескорыстной любви к отечеству, бескорыстному заступничеству за кого бы то ни было тогда не верил никто, так как всеми руководили прежде всего корыстные расчеты. Однако на этот раз все обошлось внешним образом мирно. Большинство не придало этой истории того значения, которое она должна была иметь впоследствии. Царь Иван Васильевич ничего не забывал.
Глубоко запали в его душу все эти сцены мятежа, показавшие ему, что его жена и его сын подвергались бы горькой участи после его смерти, что и его власть в сущности призрачна. Но он не подал никому и вида, что он по-старому стал ненавидеть крамольников-бояр. Нужно было быть очень тонким наблюдателем, чтобы по разным мелочам уловить происшедшую в царе перемену. Он тотчас после выздоровления собрался ехать по обещанию на богомолье, в Кирилло-Белозерский монастырь.
– Не езди, государь, – уговаривали его приближенные, опасавшиеся за его здоровье. – Не совсем ты оправился еще, а путь тяжел и далек. Как бы не занедужил снова…
Но царь Иван Васильевич теперь особенно упорно и строптиво настаивал на своем, точно желая упрямством доказать свою самостоятельность. По дороге он заехал к Троице-Сергию, и здесь снова начали его отговаривать от дальнего путешествия. У Троицы-Сергия жил Максим Грек, уже в сущности прощенный, но не отпускаемый по чисто политическим соображениям на родину. Царь должен был зайти в его келию, и потому бояре уговорили Максима Грека тоже посоветовать царю отложить богомольное путешествие. Максим Грек стал говорить с царем в этом духе. Царь понял, по чьим советам действует Максим Грек, и опять заупрямился. Разговор принял даже несколько резкий характер, и Максим Грек сказал пророчески царю:
– Поедешь – сына потеряешь!
Царь рассердился.
– Чем пугаешь! В животе и смерти Бог волен, – сказал он, выходя из келий.
Он настоял на своем, как бы доказывая этим, что его никто не переломит, если он на что-нибудь решился.
По дороге в Кирилло-Белозерский монастырь он заехал в Песношский монастырь, где жил теперь бывший коломенский владыка и любимец великого князя Василия Ивановича Вассиан, сильно пострадавший от бояр после смерти великого князя. Честолюбивый и обиженный боярами, старик был очень обрадован встречей с царем, зашедшим в его келию. Государь заговорил с старцем о временах своего отца.
– Добрые были времена, – со вздохом сказал Вассиан, и в его старческом голосе зазвучали злые ноты. – Ни смут, ни мятежей не было. Государь великий князь, родитель твой, государь, сам все дела ведал… От бояр встречи не терпел, а что задумал, то своим дьякам приказывал исполнять. Да, добрые были времена! Не то потом было…
Он снова тяжело вздохнул.
– Ох, ох, солоно пришлось русским людям от боярского правления, – продолжал он. – Никто добром того времени не помянет. У иного и по сю пору раны телесные и сердечные не зажили и болят, и ноют…
Он искоса посмотрел на оживившееся лицо царя, кивавшего ему в знак согласия головою. Когда старик замолчал, царь не выдержал и начал жаловаться на претерпенные им от бояр обиды во время его сиротства. Это была любимая тема разговоров царя, но теперь жалобы вышли особенно страстными. Вассиан, умный, наблюдательный, воспитанный в школе придворной жизни времен великого князя Василия и митрополита Даниила, хорошо читал в людских сердцах. Он слушал и понимал, какая страшная ненависть кипит в душе молодого царя против бояр. Царь, наконец, умолк на минуту и потом резко спросил:
– Как лучше править, отче, чтоб бояр держать в повиновении?
Злобный и мстительный Вассиан обрадовался этому вопросу, склонился к уху царя и прошептал:
– Коли хочешь быть истинным самодержавцем – не держи около себя никого мудрее тебя самого: ты всех лучше. Коли так будешь поступать, то будешь тверд на своем царстве и все у тебя в руках будет, а коли держать станешь около себя мудрейших, то поневоле будешь их слушаться.
Царь схватил руку старца, прижал ее к губам и воскликнул:
– Если б отец родной был жив, так и тот не сказал бы мне ничего лучшего!
Эта минута вознаградила Вассиана за многое, и он злорадно думал о том, что ему удалось в эту минуту отмстить многим.
