Александр Горбовский - Закрытые страницы истории
Стремление беспредельно раздвинуть границы власти имеет как бы два направления. Одно из них нацелено вглубь. О нем мы говорили выше. Другое устремлено вовне, цель его – максимальное распространение власти вширь. Именно отсюда берут начало идеи всемирных империй и мирового господства.
Когда Монтескье писал, что человек стремится тем к большей власти, чем больше он ее имеет, он лишь выразил словами то, что до него во множестве форм выражала история. Эта мысль проступала подтекстом в государственных договорах, вырисовывалась между строк любезных писем, которыми обменивались владыки; она принимала очертания марширующих армий или изменчивые контуры империй. И хотя ни одному завоевателю, императору или политику никогда еще не удавалось осуществить свое стремление к всемирному господству, идея эта никогда не умирала.
Если говорить о времени и месте ее рождения, следует, видимо, назвать древний Аккад, третье тысячелетие до нашей эры. Правитель этой крохотной территории, зажатой в узком пространстве между Тигром и Евфратом, не разрешал именовать себя иначе как «царь четырех частей света».
Нерон (37—68), римский император
Однажды он заметил: «Никто из прежних принцепсов не знал, сколь много может он себе позволить»
Потенциальными властелинами мира считали себя и китайские императоры. В 1675 году посол «царя и самодержца всея Руси» Алексея Михайловича с царской грамотой и подарками прибыл в Пекин. Приближенные императора заранее предупредили посла, что во время аудиенции подарки следует называть не иначе как «данью», ответные же дары императора – «жалованием за службу». Подобные выражения, говорили они, употребляются императором и в его переписке с другими государями. Когда же посол Николай Гаврилович Спафарий возразил, что слова эти не выражают истинных отношений между двумя монархами, один китайский вельможа заметил ему:
– Ты не удивляйся, что у нас такой обычай: как один бог на небе, так один бог наш земной – богдыхан.
Это был не случайный каприз одного монарха или его приближенных, это была система политического мышления, исключавшая саму возможность существования в мире еще каких-то владык и императоров, кроме китайских. Когда через сто с лишним лет, в 1793 году, в Китай прибыло английское посольство, так называемая миссия Макартнея, по требованию китайских властей на английских кораблях были вывешены флаги и надписи, означавшие: «Носитель дани из Английской страны».
Один из удачливых монгольских предводителей, Темучин, будучи избран на курултае верховным ханом, получил имя Чингисхан, что означало Океан-хан или Хан – великий, как океан. Под океаном подразумевалось озеро Байкал – самое большое водное пространство, известное тогда монголам.
Прошли годы, и человек этот железом и кровью утвердил свое право на этот титул. Его империя простиралась от Китая до Днепра, от пустынь Афганистана до берегов Байкала. Умирая, он говорил своим детям, что завоевал для них царство «такой пространной ширины, что из центра его в каждую сторону будет один год пути».
Но, несмотря на всю обширность территории, на которую распространялась его власть, великий завоеватель не достиг того, что считал целью своей жизни. Ибо целью его было завоевание всего мира, а девизом были слова: «Как на небе есть одно солнце, так на земле один правитель».
Другим человеком, также притязавшим на то, чтобы власть его простиралась от одного конца мира до другого, был Тимур (Тамерлан). Подобно Чингисхану и другим владыкам, одержимым той же идеей, он видел в своей «миссии» проявление божественной воли и считал себя лишь орудием этой воли. «Несомненно, – писал его придворный историк, – что притязание на миродержавие, которое по вдохновению господина господ – да будет он прославлен и возвеличен! – возникло в его светозарном уме, было предрешено свыше».
Непоколебимая уверенность, что его высокое предназначение в этом мире именно таково, выражалась не только в тех бесконечных завоеваниях, которые вел Тимур от Сирии и до границ Китая, но даже в символике, окружавшей его. На оружии и на конях, на всех предметах, принадлежавших ему, он повелел ставить знак в виде трех кругов. Знак этот, обозначавший три сферы – небесный свод, земную твердь и водную глубь, как бы утверждал его притязание на владычество над миром.
В конце своей долгой жизни, видя миссию свою невыполненной, а цель недостигнутой, Тимур возложил на своих детей обязанность довести до конца то, что не было осуществлено им самим. Завещание его так и начиналось: «Моим детям, счастливым завоевателям королевств; моим потомкам, высоким владыкам мира…»
Стремление правителей к безграничному расширению пространственных пределов своей власти дорого обошлось человечеству. Государства исчезали с лица земли, и целые народы предавались смерти. Обширные области приходили в запустение на века. Но потери измерялись не только этим. Самая одаренная, самая динамичная часть общества целиком посвящала себя тому, что принято было считать наиболее достойным и престижным делом, – делу войны и убийства.
2. Бессилие власти
От доблести прежней государей не осталось
никаких следов…
От высших степеней прежних султанов,
скрывшихся в мрачной земле могил, ничего
не осталось…
От того количества замков, которые
настроили римские императоры, ничего
не осталось…
От райских дворцов персидских царей,
которые они построили на берегах реки
небытия, ничего не видно…
Гийасаддин Али. Дневник похода Тимура в Индию.Мы говорили о стремлении владык всемерно расширить пределы своей власти. Здесь речь пойдет о той линии, которой очерчены эти пределы и за которой начинается бессилие власти. Линия эта проходит там, где зияет великий разлад между личной волей правителя и тем, к чему его вынуждают обстоятельства.
«Подвластным мне людям я старался не причинять горя; всякая неприятность, которую я случайно причинял другому, вызывала у меня душевное страдание; поэтому я всеми силами остерегался доставлять кому-либо горе». Читая эти строки, трудно поверить, что так мог говорить человек, который пролил море крови, истребил народы и оставил пепел и развалины на месте городов.
Тимура, которому приписывают эти слова, ничто не вынуждало изворачиваться и лгать. Находясь на вершине власти, он мог позволить себе удовольствие быть предельно откровенным не только в своих поступках, но и в высказываниях, и потому, видимо, был искренен, когда говорил, что не имеет иной цели в жизни, кроме справедливости, благоденствия и безопасности вверенных ему народов. Так он думал, так он чувствовал. Дела же его были страшны и жестоки.
Но точно так же был искренен и Борис Годунов, когда, принимая от патриарха венчание на царство, воскликнул:
– Отче великий, патриарх Иов! Бог свидетель, что не будет в моем царстве бедного человека! – И, тряся ворот своей рубахи, прибавил: – И эту последнюю рубашку разделю со всеми!
Подобное обязательство значительно затруднило и без того нелегкое царствование Годунова. Произнеся эту клятву, он был бессилен выполнить ее.
А императрица Екатерина II, высказывавшая высокие идеи в письмах к Вольтеру и излагавшая мысли Монтескье в своем «Наказе», – и она же, посылавшая сотни крестьян на дыбу во время подавления восстаний? Речь идет о чем-то ином, нежели только лицемерие или политическая игра.
И действительно, если мы заглянем в личные бумаги, письма и дневники многих крупных правителей, мы найдем там великое кладбище благих порывов и возвышенных устремлений. Намерения эти не только оставались неосуществленными, но нередко оказывались в кричащем противоречии с теми поступками, которые совершали правители в действительности. Борис Годунов бессилен был установить всеобщее равенство. Екатерина II при всем желании не могла бы осуществить идеи французских просветителей, так же как Тимур – всеобщий мир, процветание и справедливость. Поэтому Годунов раздавал поместья своим приверженцам. Екатерина II подавляла крестьянские волнения, а Тимур оставлял на своем пути смерть и пустыню.
Так было всякий раз, когда воля правителей приходила в противоречие с волей общественных сил и он оказывался бессильной игрушкой в руках этих сил. Стремился ли он обогнать медлительную поступь истории, пытался ли, наоборот, противостоять ее ходу, силы эти неумолимо отбрасывали его на то же место, в ту же эпоху, в ту же самую клеточку общественного развития, из которой он пытался выскочить. Поэтому по большому счету, в масштабах эпохи, любой правитель оказывается лишь марионеткой в руках породивших его общественных сил. Как деталь государственной машины он обречен вращаться в ту же сторону, что и остальные ее части. Но никак не в обратную. В направлении же, противоположном ходу событий, ему дозволено лишь обращать свои помыслы и желания. В тех редких случаях, конечно, когда он имеет к тому склонность.
